К морфологии «авторской
легенды»
Легенда более реальна, чем история.
Р. Вагнер
Прямых доказательств подлинного
распределения ролей я не обнаружил и,
судя
по всему, их и не существует
В. Кузнецов
В данной работе мы ставим перед собой цель, экстраполируя известный метод В.Я.Проппа1, попытаться выяснить механизм возникновения «авторской» легенды. Как уже ясно из названия, у типа интересующих нас произведений заведомо есть автор - тот писатель, который создал его в известной нам форме. Тем не менее, оно постепенно перестает восприниматься как порождение определенного автора, становясь едва ли не официальным объяснением событий. Весь парадокс ситуации заключается в том, что первоначально достаточно трудно найти людей, которые восприняли бы такую легенду как исторический факт. Постепенно скепсис сменяется настроением, который я условно определил бы словами «в этом что-то есть». И лишь затем легенда воспроизводится безапелляционно как незыблемый факт.
Мы обратимся к авторской легенде, которая у нас на глазах переходит в категорию исторического факта. Я имею в виду историю об «убийстве» С.А. Есенина в гостинице «Англетер». Для исследования мы возьмем два текста, распространенные в Интернете в № 15 за 2000г. петербургской виртуальной газеты «Тайный советник» один под названием «Я убил Есенина. Признание Николая Леонтьева» (по форме это запись беседы Николая Леонтьева с Виктором Титаренко), а второй: «Сергей Есенин не жил в "Англетере". И не был самоубийцей» (представляет собой тоже запись беседы корреспондента газеты Юрия Шнитникова с Виктором Кузнецовым). Оба они образуют систему, «верифицирующую» легендарное событие. Поскольку миф имеет здесь весьма характерное литературное обрамление, нам придется цитировать и его, отмечая некоторые фактологические отклонения текста от известных событий.
Разомлев после бани и выпитой стопки водки,
- начинается текст, - старик
развернул ладони и устало произнес: "Вот не поверишь, но этими самыми
руками я убил Есенина..." Напарник и в самом деле не поверил. И тогда
старик неспешно рассказал поразительную историю своей жизни.
Автор, как видим, оказывается одновременно и «очевидцем» встречи двух своих персонажей, что, кстати, вскоре будет отрицать. Тем самым он создает ситуацию, когда пассаж:
Стариком оказался доживающий свой век
выходец из благополучной петербургской семьи Николай Леонидович Леонтьев. -
будет восприниматься нами как нечто вполне естественное. В самом деле, если автор «видит» своих героев, «знаком» с ними, «присутствует» во время их разговора, то нет сомнений в том, что ему известно и имя и послужной список героев. Более того, читатель убеждается в том, что разговор в бане приведен совершенно точно. Человеку, воспитанному на современной культуре иное не представляется возможным. В то же время, носители «традиционной» культуры в данном случае сильно бы смутились2.
В дальнейшем мы узнаем, что, конечно, никто не хотел убивать Есенина, смерть его оказалась нелепой случайностью. Боясь за себя, сотрудники ГПУ инсценируют самоубийство. С точки зрения логики, происшествие непонятно. Казалось бы, из такой ситуации можно было бы выйти всего лишь сообщив о том, что поэт обнаружен застрелившимся в подворотне или был застрелен неизвестным грабителем на улице, тем более, что раздеть убитого было неизмеримо проще, нежели «подвесить на трубе с помощью брючного ремня поэта.»
Через несколько лет, с высылкой из страны
Троцкого, угроза нависла над судьбами всех его единомышленников, - бойко
продолжает автор, - пошли массовые аресты
троцкистов и суды над ними с тяжелыми приговорами. Леонтьев не стал дожидаться
своей очереди, а по совету друзей уехал в Сибирь с намерением для скрытой
подрывной работы втереться в доверие к атаману Семенову3, который продолжал воевать с советской властью.
Тут возникает новый вопрос, каким образом Леонтьев и Семенов «продолжали воевать с советской властью», если Гражданская война к моменту высылки Троцкого из Москвы и из страны4 уже закончилась? Конечно, мы знаем, что после 1920 г., то есть до смерти Есенина генерал Семенов перебрался из Сибири в Манчжурию. Если Леонтьев действительно «решил» перебраться к Семенову в Сибирь, то в 1925 году его не могло быть в России. Читаем дальше.
Конец этой авантюре пришел в 1945 году с
арестом Семенова и его окружения. Николай Леонтьев получил срок - 25 лет
лагерей, который отбыл полностью. Освободившись уже в преклонном возрасте,
остался на поселении в таежном поселке Ургал, где незадолго до смерти и решился
рассказать о самом мрачном эпизоде своей жизни.
Здесь кончается собственно фактографическая сторона легенды. Чтобы сделать ее более убедительной для читателя, журналист вынужден прибегнуть к беллетристическому приему. Он вводит откровения своего героя в некую двойную рамку. Первая из них должна примирить вновь явленные факты с уже известными, слишком противоречащими им. Для этого, согласившись с тем, что: «Конечно, откровения Леонтьева представляют большую ценность для исследователей», он вынужден найти комментатора (в данном случае, это Виктор Кузнецов5). «Комментатор» оказывается здесь психологическим «адаптером», своей внешней позицией примиряющим читателя с только что прочитанным материалом.
Более того, «комментатор», в отличие от «автора», обязательно «размышляет», а то и «сомневается» в подлинности рассказа:
...нам придется еще как следует потрудиться,
чтобы уточнить целый ряд фактов из рассказа Леонтьева, совместить их с уже
известными обстоятельствами смерти Есенина. К сожалению, на достоверности этих
воспоминаний могло сказаться время, с которым не всегда справляется человеческая
память: ведь Леонтьев рассказывал о событиях полувековой давности. Да и Виктор
Титаренко мог что-то перепутать с чужих слов - он же не уточнял детали из
рассказа старика.
В другом тексте мы читаем нечто похожее:
«Ваш рассказ все время сопровождается оговорками: "фактов не хватает", "прямых доказательств нет". Неужели никаких следов, которые могли бы укрепить вашу версию, не осталось»6
Тем не менее, подлинность рассказа «комментатором» всегда косвенно подтверждается. Этой цели служит приведение ничего в данном случае не значащих деталей об историчности самого информанта. То есть, аксиоматизируется идея, что достаточно доказать «подлинность/неподлинность» героя, как автоматически «доказывается/отрицается» подлинность или неподлинность связанных с ним событий. В заключение своего комментария «посторонний человек» утверждает, как много значила семья рассказчика в истории отечества: В данном случае осуществляется другой стереотип: «герой повторяет своего предка».
Вторая рамка образуется системой из двух заметок, где герою противостоит противник - «антигерой». Его мотив строится по традиционной и закрепленной внутри системы форме. Выделим в тексте наиболее значимые характеристики «антигероя». Называя Н.А. Клюева, В. Кузнецов подчеркивает, что «в декабре 1925-го Клюев пребывал в страшной бедности». О Г. Устинове повествует: «В год смерти Есенина он (Г. Устинов - С.П.) числился нештатным корреспондентом газеты "Беднота" - больше никуда этого пьяницу не брали». Отмечается и то, что «в 1932 году его тело вынули из петли в его собственной квартире». Про третьих замечает: «литературный критик Павел Медведев, поэты Илья Садофьев, Иван Приблудный, журналист Лазарь Берман и ряд других также являлись сексотами ГПУ 7». Поэт: Эрлих охарактеризован как забытый всеми стихотворец. Особенно интересен пассаж о том, что под актом осмотра места происшествия свои подписи «поставили секретный сотрудник ГПУ критик Павел Медведев, литераторы Всеволод Рождественский и Михаил Фроман. Участковый милиционер Николай Горбов, который составлял фальшивый акт об обнаружении тела поэта в гостинице, прошел выучку в активно-секретном отделе уголовного розыска. Сексотом ГПУ был и медбрат Казимир Дубровский, выезжавший в "Англетер" утром 28 декабря на "скорой помощи". Чужих в дело не брали». В данном случае, создатель заметки не может доказать причастность к ГПУ ни В. Рождественского, ни М. Фромана. Тогда он ставит их фамилии среди сотрудников ГПУ. Поэтому у читателей не остается сомнений относительно места службы и этих литераторов. О коменданте «Англетера» читаем: «Любитель выпить, он расслабился днем в воскресенье 27 декабря, с вечера сморился и улегся спать». Подытожим: совершенно сознательно подчеркивается ущербность или порочность персонажа. Стоит сказать, что служба в органах безопасности является пороком лишь с точки зрения самого рассказчика, тогда как персонажи, возможно, гордились своей работой.
Автор, и рассказчик постоянно становятся на точку зрения «очевидца» и как таковые могут излагать свою версию как нечто уже знакомое читателю и принятое им. В изложении Кузнецова легенда приобретает иное звучание. Согласно ей, С.А. Есенин был арестован по прибытии в Ленинград уже на вокзале и убит в следственном изоляторе ГПУ. Затем тело перенесли в «Англетер», где инсценировали самоубийство.
Вернемся, однако, к рассуждениям о древности рода Леонтьевых. На мой взгляд, они вводят легенду в определенное темпоральное пространство. Его можно охарактеризовать как «мифологическое время». В произведении В. Кузнецова это выглядит как явное смешение исторических времен. Так он сообщает, что В. Эрлих с 1929 года (с восемнадцати лет!8) <...> являлся секретным сотрудником ЧК-ГПУ-НКВД... То есть, рассказчика совершенно не смущает тот факт, что согласно его концепции, Есенина убил 14-летний подросток, которому поэт поручил вести свои финансовые дела и обеспечить переезд в Ленинград. Но в мире легенды обычная логика не может действовать. Именно поэтому автору творимой легенды абсолютно безразличны временные соответствия рассказанных событий историческим фактам. В мире мифа, в пространстве Вечности все они стоят рядом и могут читаться как одномоментные. А рассказчик верифицирует легендарные события с помощью мотива тайны и мотива «всеведения». В статье В. Кузнецова читаем:
Я выяснил, что гостиницы города в те годы контролировал
экономический отдел ленинградского ГПУ, а потому списки проживающих, рабочие
журналы "Англетера" я надеялся найти в архиве ФСБ. Однако получил из
этого ведомства ответ, что архив экономического отдела той поры неизвестно
когда таинственно (выделено мною
- С.П.) исчез.
С точки зрения историка ничего таинственного здесь нет. Гостиничные документы вряд ли являются документами вечного хранения, к тому же можно было бы учесть Ленинградскую блокаду.
Указывая, что ему удается «трудным и сложным путем» обнаружить списки постояльцев «Англетера», рассказчик не указывает сам этот трудный путь, и не обозначает место хранения столь важных для него материалов. Зато он не забывает отметить, что «фамилии Есенина в этих списках (выделено мною - С.П.) нет. Иначе говоря, он никогда не жил в "Англетере" (выделено мною - С.П.)!» Как видим, из одного частного факта (нет фамилии в случайно сохранившихся списках) делается далеко идущий вывод9.
Таким же покровом сакрализованной тайны рассказчик покрывает и акты вскрытия, подписанные доктором Гиляревским.
Рассмотрим как оба рассказа смотрятся в мире легенды или сказания. Прежде всего, между легендами Н. Леонтьева и В. Кузнецова в принципе нет противоречий. Ибо и та, и другая повествует о насильственной гибели поэта в результате чекистского = троцкистского заговора. Имя главного заговорщика - Л.Д. Троцкого повторяется в обоих текстах, причем в одном и том же контексте (зависть бездарей к «последнему великому национальному поэту»). Причины заговора оказываются одинаковыми (Есенин неудобен для власти своей независимой позицией). Различаются лишь способ убийства и место происшествия. Но ведь легенда и не обязана повторять главу из учебника истории. Вероятно, мы имеем дело с параллелизмом, столь хорошо известным по древним текстам.
В обеих газетных заметках повторяется ситуационная модель: беседа двух персонажей о давно прошедшем событии. Обе беседы введены на страницу газеты с помощью автора. Причем, во втором случае автор максимально приближается к «комментатору». Именно «автор» «сомневается в подлинности событий», а «рассказчик» объясняет, почему он вынужден сомневаться. В обоих случаях сомнение носит исключительно ритуальный характер, так как для всех участников беседы подлинность рассказа аксиоматична. В противном случае он теряет всякий смысл, ибо доказать его ни документально, ни логически невозможно.
Автор постоянно рассматривается как очевидец событий. В этом случае, он не только творит сюжетную канву рассказа, но и создает образ рассказчика, который вряд ли может быть обозначен привычным для фольклориста термином «информант». Особенно это заметно в первом тексте, где рассказ старика передается журналисту - «автору» опосредованно через третьего человека, который выступает «рассказчиком» уже для него.
В указанной нами системе достаточно интересна роль «комментатора». С одной стороны он должен сомневаться в подлинности рассказа, стараться нащупать его слабые места. В то же время, он обязан сделать это настолько осторожно, чтобы не разрушить шаткую верификационную конструкцию. Ему это вполне удается в силу того, что комментатор своеобразное «alter ego» «автора» и «рассказчика». Поскольку, как уже неоднократно говорилось, фактических данных не хватает или их просто не может быть используется мотив тайны. Смысл его заключается в том, что любое реальное событие может быть одновременно прочитано как мистическое происшествие. Важно, чтобы само событие воспринималось как культовое. А именно так и ощущается в российской традиции «смерть поэта». Легендарные события располагаются внутри хронотопической сетки мифа. Здесь сосуществуют факты прошлого и настоящего, реального и вымышленного. Автору остается лишь умело «оперировать» ими, создавая необходимый текст. Станет ли он легендой, зависит от ряда моментов. Главным из них является соответствие легендарного рассказа национальным представлениям. Вторым необходимым условием мы полагаем внешнюю ненавязчивость формы изложения. У читателя должно возникнуть ощущение, что он «сам все понял» из совокупности представленных ему «противоречивых» и поэтому «объективных» материалов. Здесь мы, вероятно, можем говорить об отголосках древнего эпоса, который по своей форме лишь повествует, но не дает оценок. В то же время, авторская позиция должна быть настолько твердой, чтобы никому не пришло в голову в ней усомниться.
Этой третьей цели и служит двучастная композиция легендарного повествования. В нашем примере речь идет о параллельном соединении двух «противоречащих» друг другу текстов. Как мы уже говорили, противоречивость эта не выходит за рамки конкретной фабулы. Потому что значения обоих рассказов совершенно одинаковы. Если наши рассуждения верны, получается, что оба рассказчика и оба автора, не соглашаясь друг с другом, все-таки не в силах опровергнуть легенду о насильственной смерти поэта. Таким образом, «над-автор» (бесспорно в его роли может выступать не только редакция, но и любое из уже названных лиц) выполняет поставленную перед собой сверх-задачу. Читатель принимает легенду сначала как возможное, а затем либо как вполне вероятное, либо как единственно вероятное событие. После чего начинается «бытование» только что созданной легенды в народной среде.
Примечания.
[1] Автор понимает «историческую ограниченность» любого метода. В данном случае речь идет лишь об определенной традиции, знаком которой является то или иное имя.
2 Как спрашивает крестьянин одного писателя в «Деревне» Бунина: «Да откуда ж ты об этом узнал, коли он помер».
3 Создается впечатление, что профессиональный чекист вот так запросто, взял и решил быть советским разведчиком во вражеском стане.
4 17 января 1928 года - Троцкий выслан из Москвы в Алма - Ату: 22января 1929 года выслан из СССР в Константинополь: Хронология российской истории. Энциклопедический справочник/ под ред. Франсиса Копта (Сорбонна). М.1994.С.205.
5 Выбрана
личность, либо скрывшаяся под псевдонимом, либо в научном мире совершенно
неизвестная. Именно такой персонаж и может излагать заведомо неподтверждаемые
материалы. Он одновременно и существует (как реальная фигура), и является alter ego
автора (в качестве литературного персонажа). В том же «Тайном советнике» о нем
говорится: «Предметом научных интересов историка русской литературы Виктора
Кузнецова в прежние годы было творчество Алексея Кольцова и Ивана Никитина,
поэтов-народовольцев и поэтов "серебряного века"... Одним он посвятил
диссертацию, другим - журнальные публикации и книги». См. Кузнецов В. Сергей
Есенин не жил в "Англетере". И не был самоубийцей // Тайный советник.
№ 15 СПб.2000.
6 Кузнецов В. Указ соч.
7 Обратим внимание на то, что творцу легенды абсолютно не нужны ссылки на документы. Более того, П.И. Чагина, чье сотрудничество с «органами» легко проследить по вполне доступным документам -вторые экземпляры его доноса на К. Федина см. в Гос. Лит. Музее С.А. Есенина (Константиново. Хранится под заголовком «П.И. Чагин. Рецензии на книгу К. Федина»), он просто «не замечает».
8 Выделено В. Кузнеовым. О происхождении В. Эрлиха нам известно, что он родился 6 / 19 мая 1902 г. в Симбирске. См. автобиографическую заметку в письме к Григ Шмерельсону. РГБ, ОР. ГАИС,II, VI, № 145.
9 Нам хорошо известно, что Фонтанный Дом, в котором жила А.А. Ахматова был тоже «режимным» домом и вход туда был возможен только по пропускам. Но я бы не рискнул на основании сохранившихся пропусков (учтем блокаду) устанавливать даты приезда и выезда поэтессы из дома, фамилии всех ее гостей, все их посещения...