В. И. Шульженко (Пятигорск)

 

«Традиция» как тип сюжета в «кавказском тексте» русской литературы.

 

1.                Репрезентации традиции многочисленны, в том числе в ее качестве могут выступать обычаи, обряды и ритуалы. Однако если два последних в современном обществе подразумевают формализованное поведение или действие, имеющее, прежде всего, символическое значение, то обычай может выступать как решительное вмешательство в жизнь индивида, резко изменяющее его прежнюю жизнь. Обычай, кроме того, имеет более сильно выраженную социальную природу, суть его регуляции носит более обобществленный характер, а его манифестация, как правило, диалогична.

2.                 Мы склоны воспринимать традицию как своего рода высказывание, имеющее разные функции. Традиция становится основой сюжета тогда, когда она ориентируется на чистое сообщение, на сообщение как таковое, то есть выполняет нечто аналогичное той функции, которую Р. Якобсон назвал «поэтической».

3.                Еще античными авторами было осознано, что положенный в сюжетную основу произведения обычай может вызвать необычайную эстетическую эмоцию («Антигона» Софокла, «Медея» :Еврепида). Иными словами, есть такие обстоятельства и условия, при которых культурный артефакт (им следует считать любой устоявшийся поведенческий акт) может попасть в орбиту искусства.

4.                Нередко это имеет место в случае традиции/обычая/обряда мщения в «кавказском тексте» русской литературы. В кавказском мире эта традиция является бинарной по отношению к дружбе («Там поразить врага – не преступленье; // Верна там дружба, но вернее мщенье». М. Лермонтов «Измаил-бей»). Традиция мщения в качестве устойчивого сюжета обнаруживается в произведениях А. Черчесова, А. Кима, Б. Горзева, В. Пискунова, А. Уткина, М. Шишкина, Р. Гаджиева, Ч. Гусейнова, А. Мамедова, В. Маканина, Ф. Искандера, И. Оганова, Д. Добродеева.

5.                Значительно расширился спектр побуждающих к мщению причин. Наряду со случаями традиционной кровной мести, как в повести «Свои козыри» и «Прохождение тени», здесь и захват заложников («Кормление дракона»), и мщение конкурентам и убийство отступившейся родственницы («Спустившийся с гор»), и странное, едва ли не метафизическое мщение целого аула двенадцатилетнему подростку («И будет лето...»), и устроенная «русским мстителем Петровичем» (В. Бибихин) резня («Андерграунд, или Герой нашего времени»).

6.                С точки зрения рецептивной эстетики в повести Хачилава «Спустившийся с гор» очевидна актуализация традиции мщения, которая, по утверждению Р. Ингардена, является одним из способов объективизации и конкретизации художественного изображения. В дальнейшем по ходу повествования она не раз будет актуализироваться в сюжетных ситуациях, символах, образах и деталях.

7.                В других произведениях нередко обнаруживается еще одна сюжетная вариация традиции мщения, заставляющая вспомнить о первобытном состоянии души, ибо речь идет об архаическом, казалось бы, в конце XX века обычае кровной мести. Его отличает какая-то особая «сверхинтенсивность», «безмерность» ненависти и мщения, которые становятся для мстителя затмевающей все самоценностью.

8.                Когда в «Архипелаге ГУЛАГ» мы читаем об обычае кровной мести, который А. И. Солженицын наблюдал в среде чеченцев во время казахстанской ссылки, то сразу же определяем, что имеем дело с текстом кондициональной литературности (литературности «по обстоятельствам»), который читается как практическое сообщение; незавершенная же поэма А. С. Пушкина «Тазит» с аналогичным сюжетом, наоборот, есть пример конститутивной литературности (литературности «по сущности»). 

9.                Совсем иную роль играет традиционный сюжет кровной мести в повести В. Пискунова «Свои козыри» и рассказе А. Кима «Потомок князей». В обоих произведениях ее жертвами становятся дети. Если вспомнить еще о распятом в повести А. Приставкина Сашке Кузьменыше, то невольно возникает представление о «педофобской» доминанте кавказской модели мщения.