М.А.ПЕРЕПЕЛКИН
(САМАРА)
ЭХО РОЛАНДОВА
РОГА
(ОТ
Е.БУЛАНИНОЙ К М.ЦВЕТАЕВОЙ)
Несомненный интерес для
исследователей творчества Цветаевой представляет выявление всех возможных
литературных источников ее лирики, открывающее перспективы более глубокого
анализа отдельных стихотворений и поэтического мира в целом. Особое место в
изучении литературной "почвы" цветаевской лирики принадлежит изучению
"литературы второго плана", незаслуженно редко попадающей в сферу
внимания литературоведческой науки. В настоящей работе рассматривается одно из
таких "корневых" явлений цветаевской лирики, "проросшее"
спустя двадцать лет после возникновения в стихотворении "Роландов
рог", написанном поэтессой накануне отъезда за границу, в 1921 году.
Раньше М.Цветаевой к
французскому эпосу обратилась поэтесса, годы активной творческой деятельности
которой приходятся на детство автора "Роландова рога", - Елена
Буланина. Стихотворение, взятое за основу М.Цветаевой, также, как и Буланина,
обратившейся к образам старофранцузского эпоса, увидело свет тогда, когда
младшей из почитательниц Роландова подвига не исполнилось и десяти лет.
Стихотворение Буланиной -
наивно-восторженный гимн борьбе за справедливость, романтическое неприятие
"вседневной суеты". Название стихотворения - "Призыв" - характерно
для мироощущения поэтессы в целом, проникнутого мессианскими настроениями в
духе идей позднего народничества. С одной стороны, данный "призыв"
характеризует внутритекстовую ситуацию, изображаемую поэтом: на бой "со
злом, с неправдой" призывает братьев по оружию "рог" героя
старофранцузского эпоса. Но в то же время звуки "рога", доносящиеся
до лирической героини, подхватываются ею, как эхом, и тревожат воображение и
сердце читателя. Эта "двунаправленность" названия, обращенного как
внутрь текста, так и из него, не случайна, она поддерживается всей логикой
развития лирического сюжета, который также "вращается" на двух
орбитах. Первая орбита - внутритекстовые связи, уровень сюжетно-композиционной
организации текста. Вторая - уровень прямого выхода на читателя и работа с
читательским сознанием. Совмещение этих двух уровней сюжетного развития имеет
место во всех без исключения художественных построениях, которые есть в то же
время конденсатор читательской активности, провоцирующий читателя на
сотворчество. Однако, в данном случае перед нами не просто имплицитная
провокация читательского воображения, а прямой вызов читателю. Говоря другими
словами, автора стихотворения как будто перестает устраивать тот факт, что
эффект воздействия на воспринимающего произведение читателя ограничится его
эстетическим анализом, и тогда автор переходит в атаку, посылая в сторону
благодушно почивающего читателя-сотворца
публицистические стрелы и булыжники, наскоро обернутые фольгой средневековых
реминисценций и девичьей экзальтации.
Весь сюжет с "рогом" - сюжет борьбы, бесстрашия, гибели
и славы - оказывается "зажат" у Буланиной между двух глаголов,
обозначающих действия, заставляющие, мягко говоря, усомниться в том, что лирическая
героиня всерьез воспринимает события, участницей которых она является. Эти
глаголы - "чудится" и "верю".
"Мне чудится…" -
так начинается стихотворение, постепенно набирающее "обороты",
становящееся взволнованным, неровным и даже - нервным. О взволнованности
лирического субъекта свидетельствуют многоточия в пятой, двенадцатой,
тринадцатой строках, восклицательные знаки в шестой (два), пятнадцатой (два) и
шестнадцатой, анафоры ("Средь мира…", "Средь слез…" и
другие), противительные конструкции, создающие напряженность (например, "Борцы
изнемогли, / Но в смертный бой идут…"). Субъект речи безумствует в
приступе охватившего его отчаяния. Кажется, еще немного - и он сам погибнет в
"смертном бою" заодно с "рыцарями - цветом, гордостью всей
земли"… Его "гибели" препятствуют только два слова в начале
стихотворения, значительно ослабляющие эффект, производимый всеми дальнейшими
порывами. "Мне чудится", - едва слышно произносит лирическая героиня,
и читательское ухо, чуткое к любому поэтическому слову, а тем более к слову,
открывающему текст и в силу этого являющемуся ключом ко всему стихотворению,
ясно различает, что это - страховка, которая позволит говорящему в случае
необходимости отказаться от всех произносимых им с пафосом громких фраз и
"призывов".
Таким образом, вступление
("Мне чудится") выполняет в этом стихотворении функцию своего рода
"экрана", который воздвигает лирическая героиня между собою и
изображаемыми в стихотворении событиями. Едва произнесены первые слова, все
изображаемое превращается в "киноленту", которую современница первых
русский кинематографических аттракционов прокручивает перед доверчивым
читателем. При этом она полагает, что сумеет усыпить его бдительность, заставит
забыть о том, что сама она тоже только притворяется участницей событий, между
тем как на самом деле спокойно следит за происходящим на экране из
"зрительного зала".
Буланиной функция
вступительных слов представлялась, разумеется, иной и связывалась ею, скорее
всего, с необходимостью легитимировать художественный вымысел, найти ему
подходящее оправдание с точки зрения бытовой логики. Поэтесса как бы просит
разрешения у читателя на то, чтобы стать отличной от него и подчиниться законам
творчества. Ей не хватает решительности прямо, без экивоков заявить о своей
исключительности. Как будто опасаясь, чтобы ее не записали в сумасшедшие,
поэтесса предварительно осторожно расшаркивается перед читателями.
Аналогичным образом "Я
верю…" в тринадцатой строке, замыкающее "событийный" фрагмент и
открывающее прямо-оценочный, вместо того, чтобы стать восклицательным знаком,
на деле выглядит малоубедительно. Многоточие, отделяющее глагол-констатацию
веры от существительного, называющего предмет веры ("рог"), и следующее за этим глаголом робкое
"где-то" ("Я верю, - где-то есть…") создают эффект,
обратный задуманному: в похвалах "воинственному Роланду" слышится
сомнение.
Сама изображаемая Буланиной
ситуация "призыва" тоже способна поколебать уверенность читателя в
том, что поэт не кривит душой в своих страстных порывах. Звуки "рога"
- последняя надежда на помощь - не раздаются, не режут слух лирической героини,
а всего лишь льются, подобно музыке: рог "звучит".
Характеристика
"рога" не менее сомнительна: рог - "дивный". Между тем как
"чудо", "диво" - совсем не те слова, которые могли бы
настроить читателя на ответную реакцию, адекватную призывам воинственного
клича. Они обещают сказку, к тому же снабженную у Буланиной всем
соответствующим случаю скарбом сказочных декораций. Как нельзя кстати здесь
приходятся следующие далее во второй строке "тьма" и "забытое,
далекое ущелье".
В третьей строке сказка
неожиданно уступает место мелодраматическим выпадам ("Средь слез и
радостей, средь муки и веселья…"), а в пятой превращается в гражданский
памфлет ("Он всех зовет со злом, с неправдой в жаркий бой…").
Жанровая чехарда не смущает Буланину, в полемическом задоре напрочь забывающую
о Роланде вместе с его "дивным рогом" и "смелыми
призывами". Оказывается, что и Роланд, и "рог" одинаково
мало интересны лирической героине, ибо
главное ее внимание отдано не им, а "миру", равнодушному к ее
призывам. В его сторону и смотрит поэтесса, укоризненно качая головой.
Огорченная поведением
"мира", Роландова заступница совершенно не замечает того, что
"мир", только что заслуживший ее неудовольствие, пару мгновений назад
представлялся благом: в третьей строчке слово "мир" употреблено в
значении "благоденствие" и противостоит "горю и тревогам".
Еще совсем недавно лирическую героиню вполне устраивала и "тишина",
не казавшаяся равнодушным "молчанием". Увлекаясь, Буланина уже не
следит за тем, как заслужившие ее упрек
в равнодушии современники вопреки всякой логике превращаются в
сарацинов, с которыми сражается средневековый воин. Враги Роланда и
современники поэтессы встают под одни знамена и с отчаянием рубят пустоту
впереди себя, а средневековые рыцари устремляются "в смертный бой" не
с противниками христианства, а с "врагами любви, друзьями измены"
(неверными супругами?), еще немного, и храбрый боец, трубящий в рог из
последних сил, сам окажется рогоносцем. Но, к счастью, "кинолента"
подходит к концу и звуки "рога" стихают.
Центральный в стихотворении
образ "рога" трижды фигурирует в тексте -в первой, шестой и
тринадцатой строках, и всюду "тембр" и сила его звучания разные. В
первый раз глагол, характеризующий действие ("звучит"), находится перед
существительным "рог" и отделен от него двумя характеристиками,
означающими разные свойства предмета ("Роланда", "дивный").
Дистанция между словами, означающими предмет и производимое им действие, до
некоторой степени ослабляет само действие.
Мощнее всего "рог"
звучит в шестой строке. Его звучание здесь дважды подхвачено восклицательными
знаками и эхом передается из одного простого предложения в другое: "Как
смело…! Как громко…!". Глаголы, обозначающие действие "рога" в
обоих случаях замыкают предложения, стягивая на себя логическое ударение и как
будто открывая дорогу звукам "рога", которые вот-вот польются и будут
раздаваться над всеми окрестностями поэтического пространства.
Третье звучание
"рога" - звучание "вдали". Сила звука уменьшена здесь,
во-первых, союзом "а", открывающим фразу ("А рог вдали
звучит…"), во-вторых, наречием, отдаляющим производителя действия от
самого действия. На фоне третьего и последнего "призыва" рога в
"кинокартине" Буланиной идут "титры" - слова восхищения героем.
Ясновидица экстатично заверяет своего кумира в любви и верности, не удержавшись
от рифмы, которой к лицу быть в девичьем альбоме, но не в стихотворении с
гражданским пафосом: "врагами - сердцами". Слишком явная
приблизительность этой рифмы выделяет ее на фоне других, тоже не особенно
оригинальных и глубоких. В заключение окончательно экзальтированная поэтесса
приносит предмету своего поклонения последнюю жертву: совершенно неожиданно к
нему вдруг тянутся невесть откуда взявшиеся "все" ("все, с
чуткими сердцами"), которых и духу не было только что, когда лирическая
героиня гневно осматривала "мир, подавленный вседневной суетой".
Впрочем, мимо этой неувязки поэтесса проходит, не обращая на нее ни малейшего
внимания. Из подобных неувязок и противоречий состоит все стихотворение Буланиной
- страстной, увлекающейся, пылкой натуры с "чутким сердцем",
способной на любовь и на ненависть, но не способной на неторопливую тщательную
работу с текстом.
В стихотворении М.Цветаевой
"Роландов рог" явственно слышны интонации буланинского
"Призыва" - давно прочитанного, забытого и оставшегося в сознании
эмоциональным силуэтом, успевшим за долгие годы существенно изменить черты.
Вспоминая теперь прочитанное и примеряя старые впечатления к новому жизненному
опыту, Цветаева по-новому расставляет акценты.
Первое отличие стихотворения
Цветаевой от буланинского связано с изменением точки зрения на происходящее.
Тогда как субъект сознания у Буланиной находился в большей или меньшей
удаленности от Роланда и от "рога", лирический субъект Цветаевой не
видит разницы между собой и трубящим Роландом, отождествляет себя с ним
(тринадцатая строка: "Стою и шлю…"). Поэтому в цветаевском
стихотворении и нет того, кто слышит "рог", есть только сам
"рог" и надежда на то, что он будет "услышан".
Соответственно меняется и
"угол поворота" в средневековый эпос, качество и структура
реминисценции. В "Призыве" мы имеем дело с прямым вкраплением
средневековых картин в современность. История и день сегодняшний кружатся в
стихотворении Буланиной в причудливом хороводе, сближаются и удаляются друг от
друга, существуют в параллельных измерениях. Сам "призыв" соединяет
два времени - эпическое и историческое, средневековье и современную автору
действительность, выполняя функцию мостика между разными реальностями.
Никаких двух реальностей нет
у Цветаевой: ни вчера, ни сегодня, ни эпоса, ни истории. Есть только реальность
лирического высказывания, субъект которого отождествляет себя даже не со
свидетелями отчаянного поступка Роланда, а с ним самим. Цветаевский Роланд
давно перестал быть героем эпоса и утратил черты исторического персонажа. Его
именем поэтесса называет вневременное, надисторическое
состояние непреклонности, отчаянной надежды на помощь. Отождествив себя с
Роландом, она сжигает мосты, обрубает себе дороги к отступлению, ведь - в
отличие от Буланиной - ей ничего не "чудится", и ее "вера"
подкреплена вернейшим "залогом" - "пожаром" в своей, а не
чьей-то чужой груди.
Отсекая себе пути к
отступлению, Цветаева сразу же, с первых слов, заявляет о своей решимости не
лукавить, не кривить душой, а говорить начистоту, не щадя ни себя, ни того, кто
ее слушает. Первое же двустишие шокирует читателя: автор туго затягивает клубок
противоречий из "нежности", "зла" и "уродства", и
таким он будет оставаться до самого конца стихотворения.
Органично входит в
стихотворение образ "шута". Во-первых, у него есть или могла быть
дудка, напоминающая "рог" Роланда. Во-вторых, образ "шута"
восходит к карнавальному удвоению образа короля - "Карла", появление
которого в заключительной строке стихотворения подготавливается, таким образом,
в первой. Родство "короля" и "шута" этим не ограничивается:
шут - уродец, горбун, то есть карлик. Фонетическое созвучие делает двойников
еще ближе.
С "уродством" шута
ассоциируется (и рифмуется тоже) "сиротство" лирического субъекта, который
ни на кого и ни на что не жалуется, не выпячивает своих сомнений и страданий, а
"повествует". Вольно или невольно глагол "повествую"
сближает французское средневековье с тем, что ближе поэтессе - с русской
"Повестью временных лет". Поэтесса не просто декларирует, а впрямь
"повествует", обращаясь за примерами к русской истории
("князь" и "род" в третьей строке), к образам и событиям
Священного писания ("серафим", сонм"), подыскивая аргументы.
Среди последних, кстати, оказываются и заимствованные из буланинского
"Призыва" (ср. строчку цветаевского стихотворения "Упал и знал,
что тысячи на смену!" с
буланинской "Но в смертный бой идут без страха и без смены").
"Горб" шута в
восьмой строке синтаксически уравнивается со "сбродом",
поддерживающим "вора" и с аналогичными "группами поддержки"
солдата, беса и др. Неравноценность этих поддержек заставляет лирического
субъекта вновь воспротивится тому, с чем он уже успел смириться,
противопоставить себя "свисту глупца и мещанина смеху", она и
заставляет трубить в "небесные пустоты". Им, а не "чутким
сердцам", как у Буланиной, адресованы призывы цветаевского Роланда.
Но главное отличие
цветаевского стихотворения от "Призыва" Буланиной заключается не в
этих частностях, а в другом - в мере драматизма, отличающей две поэтические
зарисовки. Героиня Буланиной, так же, как и сама поэтесса, - идейная труженица,
прекрасный чуткий человек, но ее конфликт с "миром" провоцируется, в
конечном счете, ею самой, не принимающей существующее положение вещей. Она
может обострить или сгладить противоречия, может встать в позу одиночки или
увидеть среди современников "чуткие сердца". Иначе говоря, она играет
в кошки-мышки, иногда заигрываясь, иногда откладывая игру назавтра, ибо сделать
это очень легко, достаточно сказать "мне чудится". Однако,
"чудачествам" Буланиной суждено было раз и навсегда прекратиться
вместе с тем, как мир раздавила сила пострашнее "суеты". Когда-то
юной безмятежной читательнице, а теперь человеку, вынужденному расстаться со
всем, что было дорого, Цветаевой уже не нужно было вставать в искусственную
позу одиночки, ибо "сиротство" уже стало слишком страшной и
неотвратимой реальностью. Так, вспоминая ни к чему не обязывающую
мелодраматическую зарисовку из "сутолоки провинциальной жизни" (так
назовет ненавистный буланинской героине мещанский мир Н.Г. Гарин-Михайловский,
с которым поэтесса была знакома и общалась в Самаре) и сопоставляя ее со своим
нынешним мироощущением, Марина Цветаева напишет одно из своих самых трагических
стихотворений.