М.А.ПЕРЕПЕЛКИН (САМАРА)

 

ЭХО РОЛАНДОВА РОГА

(ОТ Е.БУЛАНИНОЙ К М.ЦВЕТАЕВОЙ)

 

Несомненный интерес для исследователей творчества Цветаевой представляет выявление всех возможных литературных источников ее лирики, открывающее перспективы более глубокого анализа отдельных стихотворений и поэтического мира в целом. Особое место в изучении литературной "почвы" цветаевской лирики принадлежит изучению "литературы второго плана", незаслуженно редко попадающей в сферу внимания литературоведческой науки. В настоящей работе рассматривается одно из таких "корневых" явлений цветаевской лирики, "проросшее" спустя двадцать лет после возникновения в стихотворении "Роландов рог", написанном поэтессой накануне отъезда за границу, в 1921 году.

Раньше М.Цветаевой к французскому эпосу обратилась поэтесса, годы активной творческой деятельности которой приходятся на детство автора "Роландова рога", - Елена Буланина. Стихотворение, взятое за основу М.Цветаевой, также, как и Буланина, обратившейся к образам старофранцузского эпоса, увидело свет тогда, когда младшей из почитательниц Роландова подвига не исполнилось и десяти лет.

Стихотворение Буланиной - наивно-восторженный гимн борьбе за справедливость, романтическое неприятие "вседневной суеты". Название стихотворения - "Призыв" - характерно для мироощущения поэтессы в целом, проникнутого мессианскими настроениями в духе идей позднего народничества. С одной стороны, данный "призыв" характеризует внутритекстовую ситуацию, изображаемую поэтом: на бой "со злом, с неправдой" призывает братьев по оружию "рог" героя старофранцузского эпоса. Но в то же время звуки "рога", доносящиеся до лирической героини, подхватываются ею, как эхом, и тревожат воображение и сердце читателя. Эта "двунаправленность" названия, обращенного как внутрь текста, так и из него, не случайна, она поддерживается всей логикой развития лирического сюжета, который также "вращается" на двух орбитах. Первая орбита - внутритекстовые связи, уровень сюжетно-композиционной организации текста. Вторая - уровень прямого выхода на читателя и работа с читательским сознанием. Совмещение этих двух уровней сюжетного развития имеет место во всех без исключения художественных построениях, которые есть в то же время конденсатор читательской активности, провоцирующий читателя на сотворчество. Однако, в данном случае перед нами не просто имплицитная провокация читательского воображения, а прямой вызов читателю. Говоря другими словами, автора стихотворения как будто перестает устраивать тот факт, что эффект воздействия на воспринимающего произведение читателя ограничится его эстетическим анализом, и тогда автор переходит в атаку, посылая в сторону благодушно почивающего читателя-сотворца публицистические стрелы и булыжники, наскоро обернутые фольгой средневековых реминисценций и девичьей экзальтации.

  Весь сюжет с "рогом" - сюжет борьбы, бесстрашия, гибели и славы - оказывается "зажат" у Буланиной между двух глаголов, обозначающих действия, заставляющие, мягко говоря, усомниться в том, что лирическая героиня всерьез воспринимает события, участницей которых она является. Эти глаголы - "чудится" и "верю".

"Мне чудится…" - так начинается стихотворение, постепенно набирающее "обороты", становящееся взволнованным, неровным и даже - нервным. О взволнованности лирического субъекта свидетельствуют многоточия в пятой, двенадцатой, тринадцатой строках, восклицательные знаки в шестой (два), пятнадцатой (два) и шестнадцатой, анафоры ("Средь мира…", "Средь слез…" и другие), противительные конструкции, создающие напряженность (например, "Борцы изнемогли, / Но в смертный бой идут…"). Субъект речи безумствует в приступе охватившего его отчаяния. Кажется, еще немного - и он сам погибнет в "смертном бою" заодно с "рыцарями - цветом, гордостью всей земли"… Его "гибели" препятствуют только два слова в начале стихотворения, значительно ослабляющие эффект, производимый всеми дальнейшими порывами. "Мне чудится", - едва слышно произносит лирическая героиня, и читательское ухо, чуткое к любому поэтическому слову, а тем более к слову, открывающему текст и в силу этого являющемуся ключом ко всему стихотворению, ясно различает, что это - страховка, которая позволит говорящему в случае необходимости отказаться от всех произносимых им с пафосом громких фраз и "призывов".

Таким образом, вступление ("Мне чудится") выполняет в этом стихотворении функцию своего рода "экрана", который воздвигает лирическая героиня между собою и изображаемыми в стихотворении событиями. Едва произнесены первые слова, все изображаемое превращается в "киноленту", которую современница первых русский кинематографических аттракционов прокручивает перед доверчивым читателем. При этом она полагает, что сумеет усыпить его бдительность, заставит забыть о том, что сама она тоже только притворяется участницей событий, между тем как на самом деле спокойно следит за происходящим на экране из "зрительного зала".

Буланиной функция вступительных слов представлялась, разумеется, иной и связывалась ею, скорее всего, с необходимостью легитимировать художественный вымысел, найти ему подходящее оправдание с точки зрения бытовой логики. Поэтесса как бы просит разрешения у читателя на то, чтобы стать отличной от него и подчиниться законам творчества. Ей не хватает решительности прямо, без экивоков заявить о своей исключительности. Как будто опасаясь, чтобы ее не записали в сумасшедшие, поэтесса предварительно осторожно расшаркивается перед читателями.

Аналогичным образом "Я верю…" в тринадцатой строке, замыкающее "событийный" фрагмент и открывающее прямо-оценочный, вместо того, чтобы стать восклицательным знаком, на деле выглядит малоубедительно. Многоточие, отделяющее глагол-констатацию веры от существительного, называющего предмет веры ("рог"),  и следующее за этим глаголом робкое "где-то" ("Я верю, - где-то есть…") создают эффект, обратный задуманному: в похвалах "воинственному Роланду" слышится сомнение.

Сама изображаемая Буланиной ситуация "призыва" тоже способна поколебать уверенность читателя в том, что поэт не кривит душой в своих страстных порывах. Звуки "рога" - последняя надежда на помощь - не раздаются, не режут слух лирической героини, а всего лишь льются, подобно музыке: рог "звучит".

Характеристика "рога" не менее сомнительна: рог - "дивный". Между тем как "чудо", "диво" - совсем не те слова, которые могли бы настроить читателя на ответную реакцию, адекватную призывам воинственного клича. Они обещают сказку, к тому же снабженную у Буланиной всем соответствующим случаю скарбом сказочных декораций. Как нельзя кстати здесь приходятся следующие далее во второй строке "тьма" и "забытое, далекое ущелье".

В третьей строке сказка неожиданно уступает место мелодраматическим выпадам ("Средь слез и радостей, средь муки и веселья…"), а в пятой превращается в гражданский памфлет ("Он всех зовет со злом, с неправдой в жаркий бой…"). Жанровая чехарда не смущает Буланину, в полемическом задоре напрочь забывающую о Роланде вместе с его "дивным рогом" и "смелыми призывами". Оказывается, что и Роланд, и "рог" одинаково мало  интересны лирической героине, ибо главное ее внимание отдано не им, а "миру", равнодушному к ее призывам. В его сторону и смотрит поэтесса, укоризненно качая головой.

Огорченная поведением "мира", Роландова заступница совершенно не замечает того, что "мир", только что заслуживший ее неудовольствие, пару мгновений назад представлялся благом: в третьей строчке слово "мир" употреблено в значении "благоденствие" и противостоит "горю и тревогам". Еще совсем недавно лирическую героиню вполне устраивала и "тишина", не казавшаяся равнодушным "молчанием". Увлекаясь, Буланина уже не следит за тем, как заслужившие ее упрек  в равнодушии современники вопреки всякой логике превращаются в сарацинов, с которыми сражается средневековый воин. Враги Роланда и современники поэтессы встают под одни знамена и с отчаянием рубят пустоту впереди себя, а средневековые рыцари устремляются "в смертный бой" не с противниками христианства, а с "врагами любви, друзьями измены" (неверными супругами?), еще немного, и храбрый боец, трубящий в рог из последних сил, сам окажется рогоносцем. Но, к счастью, "кинолента" подходит к концу и звуки "рога" стихают.

Центральный в стихотворении образ "рога" трижды фигурирует в тексте -в первой, шестой и тринадцатой строках, и всюду "тембр" и сила его звучания разные. В первый раз глагол, характеризующий действие ("звучит"), находится перед существительным "рог" и отделен от него двумя характеристиками, означающими разные свойства предмета ("Роланда", "дивный"). Дистанция между словами, означающими предмет и производимое им действие, до некоторой степени ослабляет само действие.

Мощнее всего "рог" звучит в шестой строке. Его звучание здесь дважды подхвачено восклицательными знаками и эхом передается из одного простого предложения в другое: "Как смело…! Как громко…!". Глаголы, обозначающие действие "рога" в обоих случаях замыкают предложения, стягивая на себя логическое ударение и как будто открывая дорогу звукам "рога", которые вот-вот польются и будут раздаваться над всеми окрестностями поэтического пространства.

Третье звучание "рога" - звучание "вдали". Сила звука уменьшена здесь, во-первых, союзом "а", открывающим фразу ("А рог вдали звучит…"), во-вторых, наречием, отдаляющим производителя действия от самого действия. На фоне третьего и последнего "призыва" рога в "кинокартине" Буланиной идут "титры" - слова восхищения героем. Ясновидица экстатично заверяет своего кумира в любви и верности, не удержавшись от рифмы, которой к лицу быть в девичьем альбоме, но не в стихотворении с гражданским пафосом: "врагами - сердцами". Слишком явная приблизительность этой рифмы выделяет ее на фоне других, тоже не особенно оригинальных и глубоких. В заключение окончательно экзальтированная поэтесса приносит предмету своего поклонения последнюю жертву: совершенно неожиданно к нему вдруг тянутся невесть откуда взявшиеся "все" ("все, с чуткими сердцами"), которых и духу не было только что, когда лирическая героиня гневно осматривала "мир, подавленный вседневной суетой". Впрочем, мимо этой неувязки поэтесса проходит, не обращая на нее ни малейшего внимания. Из подобных неувязок и противоречий состоит все стихотворение Буланиной - страстной, увлекающейся, пылкой натуры с "чутким сердцем", способной на любовь и на ненависть, но не способной на неторопливую тщательную работу с текстом.

В стихотворении М.Цветаевой "Роландов рог" явственно слышны интонации буланинского "Призыва" - давно прочитанного, забытого и оставшегося в сознании эмоциональным силуэтом, успевшим за долгие годы существенно изменить черты. Вспоминая теперь прочитанное и примеряя старые впечатления к новому жизненному опыту, Цветаева по-новому расставляет акценты.

Первое отличие стихотворения Цветаевой от буланинского связано с изменением точки зрения на происходящее. Тогда как субъект сознания у Буланиной находился в большей или меньшей удаленности от Роланда и от "рога", лирический субъект Цветаевой не видит разницы между собой и трубящим Роландом, отождествляет себя с ним (тринадцатая строка: "Стою и шлю…"). Поэтому в цветаевском стихотворении и нет того, кто слышит "рог", есть только сам "рог" и надежда на то, что он будет "услышан".

Соответственно меняется и "угол поворота" в средневековый эпос, качество и структура реминисценции. В "Призыве" мы имеем дело с прямым вкраплением средневековых картин в современность. История и день сегодняшний кружатся в стихотворении Буланиной в причудливом хороводе, сближаются и удаляются друг от друга, существуют в параллельных измерениях. Сам "призыв" соединяет два времени - эпическое и историческое, средневековье и современную автору действительность, выполняя функцию мостика между разными реальностями.

Никаких двух реальностей нет у Цветаевой: ни вчера, ни сегодня, ни эпоса, ни истории. Есть только реальность лирического высказывания, субъект которого отождествляет себя даже не со свидетелями отчаянного поступка Роланда, а с ним самим. Цветаевский Роланд давно перестал быть героем эпоса и утратил черты исторического персонажа. Его именем поэтесса называет вневременное, надисторическое состояние непреклонности, отчаянной надежды на помощь. Отождествив себя с Роландом, она сжигает мосты, обрубает себе дороги к отступлению, ведь - в отличие от Буланиной - ей ничего не "чудится", и ее "вера" подкреплена вернейшим "залогом" - "пожаром" в своей, а не чьей-то чужой груди.

Отсекая себе пути к отступлению, Цветаева сразу же, с первых слов, заявляет о своей решимости не лукавить, не кривить душой, а говорить начистоту, не щадя ни себя, ни того, кто ее слушает. Первое же двустишие шокирует читателя: автор туго затягивает клубок противоречий из "нежности", "зла" и "уродства", и таким он будет оставаться до самого конца стихотворения.

Органично входит в стихотворение образ "шута". Во-первых, у него есть или могла быть дудка, напоминающая "рог" Роланда. Во-вторых, образ "шута" восходит к карнавальному удвоению образа короля - "Карла", появление которого в заключительной строке стихотворения подготавливается, таким образом, в первой. Родство "короля" и "шута" этим не ограничивается: шут - уродец, горбун, то есть карлик. Фонетическое созвучие делает двойников еще ближе.

С "уродством" шута ассоциируется (и рифмуется тоже) "сиротство" лирического субъекта, который ни на кого и ни на что не жалуется, не выпячивает своих сомнений и страданий, а "повествует". Вольно или невольно глагол "повествую" сближает французское средневековье с тем, что ближе поэтессе - с русской "Повестью временных лет". Поэтесса не просто декларирует, а впрямь "повествует", обращаясь за примерами к русской истории ("князь" и "род" в третьей строке), к образам и событиям Священного писания ("серафим", сонм"), подыскивая аргументы. Среди последних, кстати, оказываются и заимствованные из буланинского "Призыва" (ср. строчку цветаевского стихотворения "Упал и знал, что тысячи на смену!" с буланинской "Но в смертный бой идут без страха и без смены").

"Горб" шута в восьмой строке синтаксически уравнивается со "сбродом", поддерживающим "вора" и с аналогичными "группами поддержки" солдата, беса и др. Неравноценность этих поддержек заставляет лирического субъекта вновь воспротивится тому, с чем он уже успел смириться, противопоставить себя "свисту глупца и мещанина смеху", она и заставляет трубить в "небесные пустоты". Им, а не "чутким сердцам", как у Буланиной, адресованы призывы цветаевского Роланда.

Но главное отличие цветаевского стихотворения от "Призыва" Буланиной заключается не в этих частностях, а в другом - в мере драматизма, отличающей две поэтические зарисовки. Героиня Буланиной, так же, как и сама поэтесса, - идейная труженица, прекрасный чуткий человек, но ее конфликт с "миром" провоцируется, в конечном счете, ею самой, не принимающей существующее положение вещей. Она может обострить или сгладить противоречия, может встать в позу одиночки или увидеть среди современников "чуткие сердца". Иначе говоря, она играет в кошки-мышки, иногда заигрываясь, иногда откладывая игру назавтра, ибо сделать это очень легко, достаточно сказать "мне чудится". Однако, "чудачествам" Буланиной суждено было раз и навсегда прекратиться вместе с тем, как мир раздавила сила пострашнее "суеты". Когда-то юной безмятежной читательнице, а теперь человеку, вынужденному расстаться со всем, что было дорого, Цветаевой уже не нужно было вставать в искусственную позу одиночки, ибо "сиротство" уже стало слишком страшной и неотвратимой реальностью. Так, вспоминая ни к чему не обязывающую мелодраматическую зарисовку из "сутолоки провинциальной жизни" (так назовет ненавистный буланинской героине мещанский мир Н.Г. Гарин-Михайловский, с которым поэтесса была знакома и общалась в Самаре) и сопоставляя ее со своим нынешним мироощущением, Марина Цветаева напишет одно из своих самых трагических стихотворений.