(или чувашская литература
как мегатекст)
Пире пăхан Пихам
Ху йыттуна хăвах чар!
Существует известная
чувашская пословица «чăваш кěнекине ěне çинě» (чувашскую
книгу корова съела). Почему чуваши полагали, что такое доброе и кроткое
домашнее животное могло совершить такой акт вандализма объяснить трудно. Может
быть, это была какая-то кара за совершенный нашими предками тяжкий грех, хотя
уже в 520 г. у наших предков савиров (< гуннов) появилось Священное Писание
(или фрагменты этого текста) на родном языке, начертанное
согдийско-манихейскими письменами. Так что понятие о грехе (хотя бы в
византийско-христианском толковании) они уже, вероятно, имели. Можно считать
это сообщение о первой проточувашской книге, сохраненное сирийской хроникой
Захария Ритора мифом, но пословица сама являясь миниатюрным текстом есть важное
свидетельство, не лишенное к тому же эстетических достоинств (акцентирование
имени чăваш и изысканный
ассонанс: -и-е ).
Была
ли у чуваш литература в древности, в средние века и каковы были формы ее
выражения, жанры, стили и методы это вопрос для спекуляций ученых
литературоведов, которые волнуют меня меньше всего. Одно бесспорно, чуваши
всегда высказывались и, следовательно, порождали бесчисленное количество
«текстов как высказываний»
(М.Бахтин). Записывались ли они, или же передавались устным путем, сохранялись
иным способом в памяти народной, были ли у них авторы или нет, но они
образовывали открытое множество текстов, которые и составляют единую Чувашскую
Книгу («корпус, текстовое тело» –
Р.Барт). Это тело не может быть
уничтожено по определению, потому что погибая в какой-то части, оно
возрождается вновь на уровне внеличностной традиции, архетипов,
общенациональной топики. Эта Книга содержит в себе все тексты, когда-либо созданные на чувашском языке (и не только),
отражающие чувашский образ мира, взгляд и жест чуваша, его медитации о жизни и
о себе. Чувашская Книга это суть выразительное
и говорящее бытие (М.Бахтин). Чувашское слово, рождаясь в недрах этого
бытия, каким-то образом записывается на страницах этой Книги, но только в том
случае если поэт способен прислушаться к «гулу» самого Языка, «коллективного
бессознательного» чувашского истока. Так как именно Пигамбар давал новорожденному разум, жизненную силу и добрую душу
(а все это мы можем почерпнуть и усвоить из нашего историко-культурного
пратекста), то единую Чувашскую Книгу можно назвать просто Книгой Пигамбара.
Опираясь
на недавние разыскания наших историков
и филологов, мы постараемся обрисовать хотя бы некоторые контуры
содержания этой Книги для того, чтобы соориентироваться в хронотопологии
чувашских словесных текстов (высказываний). Мы не будем ставить вопрос о том,
что есть литература? Но и границы собственно литературы при таком
интертекстуальном подходе, может быть, станут более отчетливыми.
+ + +
Историческое сознание (память) и наше отношение к наследию это важный вектор в структуре мегатекста всей чувашской литературы. ( «Под литературой я разумею не совокупность и не последовательность тех или иных произведений и даже не определенный вид деятельности или предмет преподавания, но сложный граф, образованный следами известного типа практики – практики письма (…) Я с равным правом могу сказать: литература, письмо или текст» - Р.Барт).
Книга В.Д.Димитриева «Чувашские исторические предания. Часть 1 – О жизни и борьбе народа с древних времен до середины ХУ1 века» (1983) привлекает наше внимание к одному, еще не очень осмысленному типу исторических текстов (источников) – народному преданию. Автор давно интересуется проблемами чувашского этно- и топогенеза, интересы его простираются от прабулгарского периода до ново-булгарского (собственно чувашского) , иначе говоря, от периода древности, когда азиатские предки чувашей входили в состав империи Хунну (111 в. до н.э. – 1 в. н.э.) до периода позднего феодализма (ХУ111 в.). Для трудов историка характерно пристальное внимание к свидетельствам старых письменных источников, выяснение их достоверности, уточнение реального значения тех этнических и исторических терминов, которые употреблялись в них.
Устная традиция в виде разнообразных фольклорных жанров (исторические предания о событиях и лицах, а также частично легендарные и сказочные предания, мифы, топонимические легенды) представляют собой как бы живую память народа, которая хранит «места», знаки пройденного им пути в истории, и потому предания это весьма плотная субстанция письма на страницах Книги Пигамбара. Мы можем извлечь оттуда некое подобие народной философии истории, ибо несмотря на то, что предки чувашей знали руническую письменность, а в Х-Х111 вв. использовали арабскую графику, вплоть до создания новочувашской письменности социально-психологические установки, взгляды и настроения масс (хура халăх) не получали непосредственного выражения в практиках письма. Кроме того и сами рунические памятники протобулгар, и арабографичные на территории Волжской Булгарии были фрагментарны и содержали скупую (пунктирную) историческую информацию. «Молчащее большинство», по выражению французского историка Марка Блока, чувашского средневекового общества не имело другого средства самовыражения и самосознания кроме устной молвы. Но событийно и содержательно нашему народу «было о чем поведать потомкам». У чувашей всегда выделялись особо одаренные, уважаемые старцы (ваттисем), которые владели ведическим сказом.
Наиболее древний слой преданий представляют собой, очевидно, легенды о великанах-Улыпах, о прародителях чуваш, а также об исходе наших предков с Юга – территории Bulgaria Magna – первой обретенной родины в Европе. Организующим моментом во многих преданиях этого типа выступает мотив переселения за каким-либо животным (волком, оленем, быком, лошадью и т.д.), которое являлось тотемом племени. Подобные легенды относятся к Хуннской эпохе расселения отдельных тюркских племен, встречаются они также в повествованиях о заселении дунайских земель булгарами под предводительством хана Аспаруха в У11 в. Историческое сознание, как раньше, так и поныне, тесно переплетается с мифологическим. Бросок на Север, исход с благодатного юга в междуречье Волги и Камы (2-й этап обретения родины), в частности, нередко объясняется тем, что чуваши некогда утратили идеальное состояние (в мировой истории аналогией может быть исход евреев из Египта под руководством Моисея, правда, совсем из иных соображений), когда жизнь была мирной, естественной и простой. « Золотой век » это часто встречающаяся точка отсчета мифологического времени. Любопытны и отголоски прометеевского мифа, встречающиеся в чувашском фольклоре. На месте Зевса здесь выступает бог-громовержец Аслади, а Прометея – Улып, который, нарушив отцовскую заповедь, начал чинить людям зло, за что и был прикован цепями к скале. Легенда привязывает этот сюжет также к Кавказу и может быть рассмотрена как древняя трансформация так называемого основного индоевропейского мифа в гунно-булгарской среде.
Героическую эпоху в истории булгаро-чуваш представляют легенды об Адал-батыре, Темене, Марки-улыпе. Это герои-воители, защитники булгарских городов Сувара, Пюлера, Булгара в войнах против внешних врагов. Иногда они же представляют высшую инстанцию, наказывая неправедных правителей государства. Во многих топонимических преданиях упоминаются имена мифических основателей той или иной деревни (Четай, Айдар, Чинкей, Пичура и другие), бывших в то же время своего рода национальными культурными героями. Они первые начали разводить скот, заниматься земледелием, бортничеством, первыми изучили ремесла, а потом уж обучили всему этому и людей. «Период существования Булгарского государства отложился в памяти народа как время национальной независимости…», - отмечает В.Д.Димитриев.
Ряд интересных преданий отражают борьбу, которую вели булгары против монголо-татарского ига в Х111-Х1У вв., а позднее чуваши против казанских ханов. В них мы прочитываем реальные события того времени: завоевание и полон Волжской Булгарии, разорение ее городов Батыем и полководцем Субэдеем, походы Тамерлана, основание Казани в 1370 г., заселение чувашами центральных и северных районов современной территории Чувашии. Поражение булгар-чувашей нередко воплощается в сказочном мотиве превращения правителя и его семейства в лебедей или орлов после взятия того или иного города, которые затем улетают далеко-далеко. Многие предания повествуют о времени основания чувашских селений. Чуваши укоренялись на «новой земле», обретали свою новую – третью по счету – родину. В этот период происходит формирование современного чувашского этноса в результате ассимиляции булгаро-чувашами финно-угорского населения.
В целом время, отраженное в этих преданиях, может быть названо трагической эпохой. Ее породили, конечно, конкретные геополитические причины. Но народ не был сломлен и даже после аннексии родины (Çĕр-Шыв) Московией всегда помнил имена своих героев Ахпълата, Чури-батыра, Алик-батыра и других, которые выступали против чужеземной тирании и являлись обобщенными образами народной борьбы чувашей за свою независимость и человеческое достоинство.
Народ – владетель Книги Пигамбара через предание оценивал большие события прошлого, фиксировал настоящее и подготавливал свой проект на будущее.
+ + +
Книга «Революцичченхи чăваш литератури. Текстсем» (1984) – результат долгих и кропотливых изысканий и текстологической работы среди архивных и рукописных материалов, среди редких старопечатных изданий,
которые были проведены А.В.Вазаном и Г.Ф.Юмартом, а также В.Г. Родионовым. С выходом этой книги наше представление о временных и пространственных координатах чувашской литературы, об авторах, являвшихся первопроходцами в этой духовной сфере, существенно расширяется и углубляется. (В 1988 г. был издан 2-й том (1 кн.) «Революцичченхи чăваш литератури», те же авторы в 1989 г. с таким же названием опубликовали теоретическую монографию ).
Тексты булгарского (У111-Х111 вв.), периода Золотой Орды и Казанского ханства (Х1У-ХУ1 вв.), периода колонизации Чувашского края Московией (ХУ1-ХУ111 вв.) опять возвращают нас, в основном, к событиям героической и трагической эпох чувашской истории и именно тогда в чувашском мегатексте при сохранении естественного, отприродного и семейно-родового мировидения (следовать ДАО – Пути мироздания) происходит своего рода «западно-восточный синтез» и потому эту часть корпуса текстов можно рассматривать как некое подобие West-Oslicher Divan (Так лучше быть на полдороге – На Западе и на Востоке! – J.W.Goethe).
Фрагменты сочинений известных арабских путешественников Ахмада ибн Фадлана (Х в.) и Абу Хамида аль-Гарнати (Х11 в.), повествующие о быте, культуре и обычаях булгар, конечно же, являются памятниками арабской географической литературы. В то же время это ценнейшие источники для изучения средневековья чувашской истории и потому введение этих авторов, а также образцов булгарских эпитафий Х111-Х1У вв. (“кладбищенской поэзии” по выражению С.Е.Малова) в контекст развития собственно чувашской литературы подтверждает значимость для нас мусульманской культурной традиции.
Зарождение чувашской новописьменной литературы как бы происходило на фоне живой и сильной фольклорной традиции. Поэтому образцы чувашского стихотворчества в жанре торжественной оды (сочиненные по случаю приезда Екатерины Второй в Казань и по иным поводам – конец ХУ111 в.), хвалебная ода “Сон” Никиты Бичурина (о.Иакинфа) хронологически недалеко отстоят от “песен” Хведи (род. в 1810 г.) и Ягура (1830 г.), представляющих собой вольную интерпретацию мотивов чувашской народной лирики ( лет эдак через 150 этот опыт повторит Геннадий Айги в книге “Поклон – Пению”-сто вариаций на темы народных песен Поволжья). Такие явления сосуществовали и действительно дополняли друг друга. В корпус (тело) текстов чувашской словесности входила и система фольклорных жанров, которые выполняли функции литературы, хотя и не следует забывать об известном противостоянии фольклора и литературы, как различных мировоззрений. Впрочем, и для древнерусской литературы отмечалось, что “если система жанров фольклора была цельной и законченной, была способна в какой-то мере удовлетворять потребности народа, в массе своей неграмотного, то система жанров литературы древней Руси была неполной. Она не могла существовать самостоятельно и удовлетворять все потребности общества в словесном искусстве. Система литературных жанров д о п о л н я л а с ь фольклором” (Д.С.Лихачев. Поэтика древнерусской литературы. Л.,1971. С.69). Эта ситуация в развитии чувашской литературы сохраняется на протяжении ХУ111-Х1Х вв.
Тексты миссионеров, просвещенных людей Ермея Рожанского (род. в 1741 г.), Спиридона Михайлова (1821-1861), Н.И.Золотницкого (1829-1880) занимают достойное место в Книге Пигамбара. На примере этих первых опытов практики письма видно, как нелегко проходило становление литературного сознания, какими трудными были попытки самовыразиться в письменном слове. При сложном соотношении литературных и внелитературных явлений в рамках чувашской словесности собственно литература тесно соприкасется с деловой и бытовой письменностью. Литературные жанры еще только складываются, кристаллизация их не завершилась. И потому, в одних случаях, авторы тяготеют к этнографизму (М.Дмитриев, М.Петров, Гр.Тимофеев, Н.Охотников), в других, изображенная сценка, не пройдя через художественную типизацию, не становится в полной мере фактом литературным и остается на бытовом уровне. Ярким примером этой борьбы за жанр и стиль, то есть за самодостаточное и завершенное изображение, является проза Игнатия Иванова (1848-1885). Его рассказы предельно конкретны, вплоть до упоминания названия деревни и имени человека, о котором идет речь. Здесь наглядно видно, как сказ (устное, непринужденное слово) начинает превращаться в рассказ, в особый литературный жанр. Характеры героев еще недостаточно психологически разработаны, их поступки не всегда мотивированы и в то же время каждая рассказанная история имеет свою мораль, которая завершает повествование, или выносится в заглавие.
Наивный морализм характерен и для произведений “большой” прозы чувашского Х1Х в. Повесть “Богатство” Ивана Юркина (1863-1943) представляет собой своеобразную семейную хронику, в которой события и персонажи оцениваются во внутреннем монологе старухи Праски. Деньги, алчность это погибель констатирует автор и усиливает эту аксиому трагической развязкой – гибнут хранительница очага Праски и ее старшая дочь. Повесть Николая Кедрова (1874-19?) “Отца-мать почитай, самому благом обернется…” имеет своим пре-текстом шекспировского “Короля Лира”. Героиня повести Осипа Романова (1874-19?) Ануш тоже проходит через мытарства… Назидание, дидактизм, чувствительное морализаторство были близки мягкой и нежной душе чуваша. Чувашская проза тяготела к старинному и наивному жанру жития с характерной для него поляризацией добра и зла.
В роде поэтическом хочется особо отметить два шедевра. Это стихотворение “Чăваш эпěр полтăмăр…” Максима Федорова (серед. Х1Х в.) и балладу “Чухăн çын пурăнăçě – хирти мулкач пурăнăçě.” Кергури Филиппова (ум. В 1914 г.). По точной передаче чувашского стоического пессимизма, мастерскому владению стихом и экспрессией языка они близки знаменитому “Арçури” Михаила Федорова (1848-1904). Чувашская лирика конца Х1Х в. в ее философски-религиозном и интимном проявлениях представлена творчеством братьев Якку (1874-1938) и Хведера (1876-1932) Турханов. Интертекстуально, побудительным импульсом была для них русская поэтическая классика (Жуковский, Пушкин, Кольцов, Лермонтов, Некрасов).
Особое влияние на развитие литературного процесса и становление жанров чувашской словесности оказало создание новочувашской письменности и начало обучения в школах на чувашском языке. Патриархом чувашской культуры, “Отцом нации” можно считать просветителя Ивана Яковлевича Яковлева (1848-1930). Сам литературный язык, который окончательно сформировался в Симбирской чувашской учительской школе во 2-й половине Х1Х в. и “смог свободно воспроизводить христианскую мысль, принесенную чувашам в формах славянского языка и русской речи, в духе собственного гения и соответственно своим традицииям” (М.П.Петров-Тинехпи), воспринимался как национальная символическая ценность. С языком связывались перспективы национально-культурного возрождения в целом, хотя ретроспективно можно оценивать деятельность И.Я.Яковлева как религиозно-просветительский Вызов Пигамбару. “И.Я. по его миросозерцанию хотелось дать чувашскому народу переведенную на настоящий народный и общепонятный, стандартизированный чувашский язык Библию (…) История европейских культурных народов в новое время всегда начиналась с полного или частичного перевода этого исторического памятника человеческого творчества. К 1911 г. ему удалось выпустить (…) Новый Завет, Псалтырь, часть Пророков и других книг Вехого Завета, всего около 2/3 полного собрания библейских книг» (Иван Яковлевия Яковлев. 1848-1930. Чебоксары, 1948. С.94,97). Его сравнивали со святыми Кириллом и Мефодием, Лютером, можно было добавить и святого Стефания Пермского (Х1У в.). Тексты Священного Писания – плод коллективного творчества переводчиков людей-подвижников, «птенцов яковлевского гнезда» - вошли в известной мере в содержание Книги Пигамбара (см. впрочем ниже).
…Многообразие жанров и стилей, интертекстов и прототекстов чувашской дореволюционной литературы показывают, что развитие литературного процесса шло в новое время ускоренно и интенсивно. Этому способствовала письменность, распространение идей христианского просветительства в среде чувашской «интеллигенции», освоение мировой и русской классики (пре-текстов) отчасти путем переводов, отчасти путем переработки в своем художественном сознании сюжетов, архетипов и топики. Самосознание народа начинает выражаться в собственно литературе (произведениях-текстах). Появляются отдельные авторы, которые, конечно же, не сознавали себя литераторами, но были «пишущими» ( в смысле Р.Барта).
И все же два гениальных чувашских поэта – Кесьтентин Иванов (1890-1915) и Сеспель Мишши (1899-1922), которые с полным сознанием своей миссии расписались в Книге Пигамбара, появляются на белый свет лишь в самом конце Х1Х в., на его изломе.
К.Иванов как бы з а к р ы в а е т своим творчеством дореволюционный период чувашской словесности. Его поэтика классична, традиционна по отношению к выразительным средствам и в то же время менее личностна. Тяготея к эпическому освоению реальности, поэт по сути не обращается к лирическому самовыражению.
И напротив, поэзия М.Сеспеля представляет собой глубоко личностное, субъективное преодоление словесного материала (бунт против власти Языка, самому стать его Владетелем). Ему удалось обновить и топику,и произвести переворот в стихосложении (силлабика > силлабо-тоника), чеканно сформулировать своего рода экзистенциональное кредо новой чувашской лирики. Творчество М.Сеспеля о т к р ы в а е т новый период развития чувашской литературы.
Они воплощают два, до определенной степени, противоположных полюса словесного искусства. С нашей точки зрения, Иванов является «классическим поэтом», а Сеспель – это «поэт-романтик» (О противопоставлении двух типов поэтического творчества в этом плане см.: В.М.Жирмунский. О поэзии классической и романтической // Его же. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С.134-137). Именно для К.Иванова характерно: «…консервативное, во всяком случае бережное отношение поэта к художественной традиции в области поэтического языка и стиля: в классическом произведении традиция предстает перед нами не разрушенной, а по-новому углубленной» (там же, с.135). Мы уже отметили 100-летие обоих поэтов. Но их тексты требуют нового прочтения и провоцируют все новые осмысления на основе восстанавливаемого историко-культурного контекста, вовлечения интертекстов и охвата всего Текста Пигамбара с позиций герменевтики, философии языка, семиотики, лингвистического психоанализа, деконструкции и т.д.
Книга Пигамбара (как тело Текста) продвигалась через разные историко-культурные традиции (пре-тексты) или же старые и новые «языки культуры». В какой-то степени мы можем их реконструировать, вслушаться в этот хор голосов-логосов и что существенно, мы должны сейчас осознавать единовременность всех этих текстов. Книга, как живое целое, которая содержит в себе все тексты, когда-либо созданные, произнесенные и написанные. Но “языки культуры” должны быть подвергнуты процедуре (обряду) очищения.
Первая традиция это наша звучащая (устная) словесность (сейчас она уже стала письменной, ибо фольклорный язык мы учим по записям, публикациям в книгах, хрестоматиях, сводах и т.д.). С фольклором мы обошлись не лучшим образом, начиная с 30-х годов мы его успешно “распродавали”, как бы нарочито подчеркивая национальное своеобразие чувашской литературы (чувашская экзотика на продажу). Наверное, это было закономерно, но очень часто фольклором и в музыке, и в театре, и собственно в литературе маскировалась немощь индивидуальных творческих усилий и насаждалась (весьма успешно!) псевдонародность в искусстве и литературе. Это был ходовой “товар”. Фольклор лакировали, смывали “грязь”, чтобы придать ему товарный вид. Вынимали его основу – религиозно-пантеистическое миросозерцание и оставляли только оболочку. Этот не аутентичный фольклор, в самом облегченном и поверхностном его понимании, влечет к себе отдельных авторов и по сей день. И в то же время фольклоризм сочетался с примитивным представлением реальности вообще в соответствии с канонами официальной лжеэстетики 30-50-х годов, с явной вторичностью тематики, художественных приемов, выхолощенностью языка.
Второе это мусульманско-булгарский пласт традиции. Можно сказать. что “булгарским пирогом“ кормились также и татары, и башкиры, заметный след булгары оставили в языке и культуре поволжско-уральских финно-угров – мари, мокшан, эрзян, коми, удмуртов, бесермян. И, тем не менее, есть прямая языковая и этнокультурная преемственность между среднебулгарским состоянием Х111-Х1У вв. и чувашским (новобулгарским). Многие наши боги имеют переосмысленные мусульманские наименования, сам чувашский монотеизм, может быть, сформировался под влиянием ислама (Д.Месарош). Булгаро-мусульманское, общетюркское и исконно чувашское (семейно-родовое) смешивались и чтобы читать этот “язык культуры” надо выходить на арабское и иранское универсальные общества.
В качестве третьей составляющей нашего наследия я бы назвал традицию христианского просвещения. С ХУ1 в., в первоначальный период колонизации Чувашского края со стороны Московии процесс христианизации осуществлялся насильственным путем. Но затем с начала Х1Х в., когда христианское вероучение стало реализовываться на родном языке, то складывается своего рода язычески-христианский синкретизм, который подпитывал чувашскую дореволюционную словесность. И в тоже время надо подчеркнуть, что мы не попали под власть языка чувашских переводов текстов Священного Писания и он остался лишь на уровне некоего христианского диалекта общечувашского сложного и многомерного койнэ. Наша культура и основа ее – Книга Пигамбара имеют за собой более глубокую, двухтысячелетнюю традицию булгаро-чувашской истории. Для усиления власти Языка и его кодификации это было важно, но, к счастью, мало затронуло чувашский образ мира. Яковлев сотоварищи внес в единую Чувашскую Книгу необходимый “прибавочный элемент” – диалектическое зерно противоречия. И потому нам еще предстоят серьезные и глубокие штудии того, что было привнесено христианством в чувашское национальное сознание. Что такое наше национальное своеобразие и этническая идентичность? Что имело духовное преимущество и повлияло на развитие словесности, семантических потенций самого языка: христианство или старая чувашская вера (чён чёваш т.н.) ? Обрела ли благодаря христианскому “языку культуры” чувашская литература более открытый характер, подошла ли к осознанию ценности личности и общечеловеческих идеалов? Думаю, что аналогичные проблемы стоят и перед интерпретаторами текстов марийской, мордовской, удмуртской и коми литератур, которые также не миновали опыт христианского просвещения.
Книга Пигамбара это великая народная книга и в ее корпус войдет, вероятно, немного текстов чувашских писателей ХХ-го века. Что-то может вписаться в контекст новой литературы – интертекстуальной словесности – поверх границ “методов”, жанров и стилей и какие-то имена в ней останутся. И Пигамбар понесет эту Книгу дальше, в неведомое будущее.Он вынес ее с Юго-Востока (да и сам родом оттуда), бережно доставил ее на Север и ее страницы всегда будут листать ветры истории. Да и сам он “запрягает ветер, носясь по Пустоте” (подобно Ле-цзы). Единая Чувашская Книга (мегатекст всей чувашской литературы) близка и нашим соседям финно-уграм, и бывшим соседям по Кавказу, Центральной Азии. Мы можем понять и оценить обособленное религиозное чувство, “заботу” и “страх”, пограничные ситуации европейца с его экзистенциональной философией. Наша литература не является ни восточной, ни западной. (Впрочем, проблема “Восток-Запад” давно уже не существует в едином пространстве – urbi et orbi – всемирной литературы). Книга Пигамбара есть мандала, открытая на все стороны света, в ней сходятся векторы силы и нежности, этики и эстетики, жизненной энергии и добра, «девственных действий» всех живших, живущих чувашей и тех, кто будет жить.
Туда нисходит Дух (Чăваш Шульăш.) и со страниц ее рассеивается в пустотах мира, залетает в души людские, приводит их в трепет, который гармоничен с музыкой сфер.