Чащина С.В., г. Киров

Описания древних городов в контексте

системы пространственных представлений

 

Описание, в обыденном смысле слова, есть попытка передать словами понимание,  трактовку какого-либо феномена. Одновременно данная лексема активно используется в более широком смысле: мы можем описать события в звуках, красках, линиях, жестах и т.д., что очередной раз вскрывает сложность феномена языка как способа передачи информации посредством различных кодов (как вербально-понятийных, так и образных).

За всю историю культуры накопилось огромное количество форм описания города: вербальных, графических и картографических, живописных (в жанрах ведуты, урбанистического пейзажа рефлексия над темой города стала одним из системообразующих факторов), кинематографических и телевизионных, и даже музыкально-звуковых (достаточно напомнить «Ночь в Мадриде» М.И. Глинки или знаменитый шлягер «Нью-Йорк - Нью-Йорк»). Эволюция содержания и способов описания отражает с одной стороны, эволюцию человеческого восприятия как такового, с другой, - эволюцию феномена города, а в совокупности – эволюцию развития культуры в целом. Сравнивая различные описания городов, мы удивляемся тому, насколько различным может быть описание одной и той же площади, улицы, дома, даже если их дают люди, живущие в одну и ту же эпоху. Эти различия усугубляются еще больше, когда речь идет об описаниях, разделенных временем. И причина здесь не только в естественном развитии и обновлении городских территорий, но и в изменении пространственного и визуального мышления. 

Показательно, что во всем корпусе описаний города различных периодов мы встречаем преломления  обоих способов отражения пространства – как художественно-образного, так и абстрактно-логического. Данная дихотомия отражает специфику двойственности пространственных  представлений у человека. В отличие от временных, пространственные представления оформляются у человека достаточно рано. Психологические исследования подтверждают, что дети достаточно долго воспринимают пространство непосредственно, неотчленимо от предметов и материальной среды. Способность мыслить пространство как абстракцию, способность его квантовать, мыслить  геометрическими фигурами как концептами приходит много позднее и во многом, как свидетельствуют психологи, под влиянием школьного курса геометрии[1] или других обучающих методик (Венгера и пр.). При этом неабстрактное (качественное) понимание категории пространства продолжает доминировать в обыденных житейских ситуациях, причем не только у школьников, но и зачастую и у взрослых.                                        

В истории развития человечества прослеживается аналогичный путь развития пространственных представлений: от качественного, синкретического восприятия пространства к пониманию пространства как абстрактной категории. Качественное восприятие пространства, столь часто находящее отражение в художественной литературе, предполагает неразрывную связь пространства с наполняющими его материальными объектами, приписываемыми ему магическими свойствами, связь с тем, какие функциональные действия в нем совершаются, что при этом испытывает человек, начиная с физических, мускульных затрат, которые потребовались человеку для достижения и пребывания в данной пространственной зоне, и заканчивая спецификой духовных переживаний, связанных с этим пространством.

Абстрактная, количественно-измерительная трактовка пространства ярче всего себя проявила в математике и науке в целом. По мере постоянного совершенствования пространственной метрики, пространство постепенно превращается в "пустое" вместилище не только реальных физических тел, но и любых воображаемых объектов: формируются представления об исключительно ментальных (основанных на интеллектуальных конвенциях) пространствах, каковы многомерные математические пространства, пространство семиосферы и т.д.

Важно отметить, что эти две линии качественного и абстрактно-количественного понимания пространства в контексте культуры далеко не так противоположны, как это может показаться на первый взгляд. Во-первых, в разных областях культуры могут достаточно мирно уживаться разные понимания пространства, что не отменяет существование генеральной пространственной парадигмы, но отражает принципиальную гетерогенность трактовки пространства в любую эпоху. Во-вторых, в самой науке (особенно современной) абстрактно-количественная и качественная стороны понимания пространства тесно переплетены. Ньютоновское (независимое от материи и ее свойств) пространство и пространство эйнштейновское (вбирающее в себя все свойства материи) стали двумя предельными позициями в научном понимании пространства. Но между этими полюсами есть множество других моделей пространства, где количественная и качественная стороны вступают в определенный симбиоз, хотя он может быть не сразу заметен[2].                               

Городское пространство, как известно, - место особое. Это не просто пространство огороженное, внутреннее, свое, отделенное стенами или просто пропаханной чертой померия от пространства внешнего, чужого. Города, являясь продуктом развития культуры, фактически на всех этапах совмещали в себе множество порожденных этой культурой функций. Тем не менее, говоря о способах описания города как места мы можем выделить два базовых подхода, восходящих к качественной и абстрактно-измерительной трактовке категории пространства. В первом случае город описывается сквозь призму самых разнообразных процессов, событий и т.д., в нем происходящих. Вариантов подобных описаний огромное множество: от попытки описать «душу» города до прочтения города как сложного социально-экономического организма. Второй подход встречается, главным образом, в частных и преимущественно  практико-ориентированных сферах культуры: это градостроительные модели города, где данное пространство «заполняется» в соответствии с той или иной доктриной; это и сети транспортных маршрутов, где вычленяется только определенный аспект городских пространство-образующих территорий, и этот аспект прорабатывается именно в операционном ключе; и т.д.  

Нетрудно заметить, что прослеживая эволюцию самих подходов к городскому пространству, мы также наблюдаем последовательный переход от качественного подхода (и соответственно описания качеств города) к абстрактно-измерительному (описание «внешних», материальных характеристик городской организации). Данный вектор совпадает с выше обозначенным вектором эволюции пространственных представлений в целом. Но еще раз повторим, что видимо всегда эти подходы существовали, взаимодополняя друг друга, каждый раз создавая уникальный синтез в трактовке как города в целом, так и собственно городского пространства.

Древние города трактовались прежде всего как зона избранная и охраняемая богами, зона обладающая целым рядом уникальных качеств, причем эти качества имели зачастую некую сверхъестественную природу.

«Урук – божьих рук работа,

Эана – храм, спустившийся с неба:

Великие боги его создавали!

Мощной стены, коснувшейся грозных туч,

Могучего города, достигшего небесных круч,

Отныне хранитель, военный вождь-предводитель – ты!

Отныне воитель, Аном любимый князь – ты!»[3]

- так в эпосе «О все видавшем» жители Урука обращаются к Гильгамешу, призывая его на царство. И то, что нам сейчас кажется красивой метафорой, для жителей Древней Месопотамии было отражением их подлинных представлений об изначальной богосозданности города. Подобная трактовка  унаследовала характерные черты пространственного мышления, сформировавшиеся в предыдущие периоды[4]. Однако черты материального, правового, социального устройства жизни в городе также находят свое отражение в описаниях древних городов. В том же эпосе мы находим еще одно описание Урука:

«Пойдем же, Энкиду, в Урук огражденный,

Где гордятся люди царственным платьем,

Что ни день, то они справляют праздник,

Где кимвалов и арф раздаются звуки,

А блудницы красотою славны»[5].

При том, что и здесь мы видим модель качественного восприятия городского пространства (город не «прорисовывается» в собственно пространственных категориях, но описывается через перечисление фрагментов городской жизни), бросается в глаза совершенно другое – скорее светское, чем религиозное - отношение к городу.

В литературе Месопотамии сохранился еще один великолепный текст «Энлиль! Повсюду…», в который включен развернутый гимн своему городу, еще раз подтверждающий гетерогенность понимания феномена города: 

«Город! Лик его излучает ужас!

Его стены! К ним и бог не подступится!

За стенами – гул, кличи жаждущих битвы, кличи военного становища!

Он – западня для стран враждебных,

Он их ловит ловушкой и сетью!

Спорщикам он не продлит жизни,

В суде хулы не позволит молвить.

И внутри, и снаружи – речей неверных,

Слов вражды, нарушений, споров,

Злобных судей и угнетенья,

Злобных взглядов, насилья, доносов,

Наглости, измены слову –

Подобной мерзости не знает город!

Реки Ниппура – великие сети!

Орел по городу гуляет свободно!

Враг и злодей от них не скроется!

Дар города Ниппура – правда!

Правосудие вершит навечно!

На набережных – нарядные люди.

Старший воспитывает младшего, наставляет его, выводит его в люди,

Словам отца покорно внимания, дитя берет табличку в руки.

В кротости мать свою почитая, сын до старости доживает»[6].

Показательно, что город здесь предстает как одушевленное существо – с лицом и руками, и это существо – одна из ипостасей бога Энлиля. Хочется особо обратить внимание на строку «Он их ловит ловушкой и сетью», раскрывающую свой смысл в контексте сопоставления с языком изобразительного искусства Шумера и Аккада. На знаменитой стелле коршунов (стеле Эанатума, ок. 2500 г. до н.э., Лувр) мы видим изображение бога Нингирсу, держащего в руках сеть с барахтающимися в ней фигурками плененных врагов. Однако считается, что стелла воспевает не столько бога, сколько конкретный факт - победу правителя города Лагаша Эанатума над вражеским городом Уммой. Сопоставляя изображение на стелле с вышеприведенным фрагментом гимна, можно предположить дополнительные смыслы: изображение на лицевой стороне бога Нингирсу является одновременным воплощением и народа Лагаша, и его правителя Эанатума, и собственно самого города.

Фиксируя неразрывное слияние в образе города сакрального и секулярного, отметим две особо выделенные функции города: юридическую (город – это зона справедливости и правды) и военно-оборонительную. При этом в обоих случаях город – это символ защиты, как от внешних врагов, так и от внутренних (даже от врагов внутри самого человека – плохих черт характера).

В далее следующем разделе гимна Ниппур воспевается как мощный священный центр:

«В городе, священном селенье Энлиля,

В Ниппуре, святая святых Отца, Могучего Утеса,

Цветущее капище, Экур, храм лазурный, из праха вознес он,

Как гору высокую, на чистом месте его возвел.

И он, его князь, Могучий Утес, Отец Энлиль,

В Экуре, в могучем святилище, в капище восседает!».

Интересно, что функция города как интеллектуального центра недостаточно четко проартикулирована в данном тексте. И хотя сам бог Энлиль воспевается как «…мудрец, в законах всеведущ! Могучий разумом!»[7], но данный разум полностью религиозно ориентирован, что отражает общие черты месопотамской культуры. Подытоживая анализ выявленных фрагментов, хочется выделить главные черты, отличающие город в Месопотамии от иных территорий (как это трактовалось изнутри самой эпохи): 1. город – это территория, обнесенная крепостными стенами («Урук огражденный», имеет «мощные стены, коснувшиеся грозных туч», к которым «и бог не подступится!»); 2. город имеет сакральный центр, устремленный вверх (храм возведен «Как гора высокая, на чистом месте…»), поэтому и сам город «касается небесных круч»; 3. город многолюден и многофункционален; 4. город защищаем богами и сам является своего рода одной из аватар определенного бога.  

Древнегреческие эпосы рисуют в некотором смысле схожую модель города. В «Иллиаде» мы неоднократно встречаемся с описаниями городов, однако практически все они уступают по развернутости вышеприведенным фрагментам. Описывая территорию, подчиняющуюся Идоменею, Гомер пишет:

«В Кноссе живущих мужей, в украшенной  стенами Гортине,

Ликт населявших, Милеет и град белокаменный  Ликаст,

Рутий обширный и Фест многолюдные, славные грады

И других, населяющих Крита стоградого земли

Был воеводою Идоменей, знаменитый копейщик»[8].

Как видим,  из выше выделенных четырех ключевых характеристик города в шумеро-аккадской культуре здесь актуальны только две: обнесенность города стенами[9] и его многолюдность. Зато добавляется новое качество – обширности городской территории.

Еще чаще описания городов мы встречаем в «Одиссее». Навзикая, рассказывая Одиссею, как попасть во дворец, дает ценнейшее описание города-порта:

«В город прибудем… с бойницами стены его окружают,

Пристань его с двух сторон огибает глубокая, вход же

В пристань стеснен кораблями, которыми справа и слева

Берег уставлен, и каждый из них на стоянке особой,

Там же и площадь торговая вкруг Посидонова храма»[10].

В данном фрагменте обращает на себя внимание то, что описание храма оттеснено на второй план, тогда как на первый план выведено описание тесной гавани, где сама теснота служит мерилом интенсивной торговой жизни города и его процветания. Думается, что это еще не означает меньшей религиозности древних греков гомеровского и архаического периодов. В многочисленных гимнах богам и собственно в эпосах мы встречаем не раз описания святилищ, храмов и т.д. Но крайне показательно то, что они, как правило, описываются не в контексте города, а сами по себе[11]. Реальное четкое зонирование сакральной и секулярной территорий отзывается аналогичным  размежеванием в сознании (как художественном, так и обыденном), благодаря чему вместо единого конструкта «святой город» получаются две разных модели: собственно город (светская территория) и святилище (сакральная территория, обладающая совершенно иными характеристиками).

Однако прежняя синтетическая модель трактовки города на уровне подсознания, многочисленных легенд, овевающих прошлое города и сообщающих ему особую значимость и защищенность богами еще долго дает о себе знать. Например, предания о возникновении фактически всех греческих городов и святилищ уходит корнями в мифологию. Организация градообразующих территорий в Греции подчинена высотным уровням[12], что не удивительно для гористой территории Греции, но для нас важно, что в сознании эллинов данный факт отчетливо корреспондировался не с геологическим фактором, а с трехуровневой моделью мироздания.

Римляне также были уверены, что положение Рима было предопределено богами, Ромул лишь «нашел», обрел с помощью гадания это богоизбранное место. Не приходится сомневаться, что процедура «избрания», поиска удобного для разбиения селения места существовала всегда, и вполне возможно, что наряду с материальными факторами (защищенность места, удобность и прочее), гадания также играли важную роль в «обретении» места под город. Однако показательно, что в более древних мифологиях преданий о процедуре человеческого гадания для выбора места под город фактически не сохранилось (обычно предполагалось, что здесь как бы изначально жили и гармонично сосуществовали боги и люди[13]). В римском же мифе мы едва ли не впервые встречаемся с процедурой человеческого участия в выборе места под город. Показателен и тот скепсис по отношению к легендарной праистории  города, который демонстрирует в Введении к Первой книге своей знаменитой «Истории Рима от возникновения города» Тит Ливий: «Рассказы о событиях, предшествовавших основанию Города и еще более ранних, приличны скорее твореньям поэтов, чем строгой истории, и того, что в них говорится, я не намерен ни утверждать, ни опровергать. Древности простительно, мешая человеческое с божественным, возвеличивать начала городов; а если какому-нибудь народу позволительно освящать свое происхождение и возводить его к богам, то военная слава народа римского такова, что, назови он самого Марса своим предком и отцом своего родоначальника, племена людские и это снесут с тем же покорством, с каким сносят власть Рима. Но подобного рода рассказам, как бы на них ни смотрели и что бы ни думали о них люди, я не придаю большой важности»[14].

Трудно сказать, когда приоритет практически ориентированных стратегий был осознан не просто как необходимость, но как высокого уровня ценность. И в греческой, и в римской культуре подобное осознание произошло достаточно рано, видимо, не позднее V-III веков до н.э. Следствием данной черты понимания города и его истории стал тот факт, что и легендарно-мифологическую историю, и соответствующую мифологическую трактовку городского пространства имеют очень малое количество городов, входивших в римскую империю[15]. И хотя обряд закладки города путем опахивания его территории плугом и получения тем самым черты померия сохранялся у римлян весьма долго (в том числе при закладке военных лагерей), показательно, что наряду с архаичной функцией прорисовки «магической черты», он явно приобретает дополнительную черту собственно  пространственной разметки будущего города.

По отношению к греческой культуре косвенным подтверждением могут служить тексты Гиппократа и Аристотеля. Так, в трактате, приписываемом Гиппократу (ок. 460 – ок 370 г. до н.э.), «О водах, воздухах и местностях»  мы встречаем интереснейший материал по качественной, но уже медицинской и натурфилософской одновременно модели города. По Гиппократу, «…если кто придет в незнакомый ему город, он должен обратить внимание на его положение для того, чтобы знать, каким образом он расположен к ветрам или восходу солнца, ибо не одни и те же свойства имеет город, лежащий к северу и лежащий к югу, а также расположенный на восход солнца или на запад»[16]. Гиппократ советует обратить тщательное внимание на специфические качества и силу ветров, «качества вод, ибо как они различаются вкусом и весом, так точно и своей силой»[17], специфические качества земли, «голая ли она и лишенная вод или заросшая и орошенная, и расположена ли она на местности углубленной и удушливой от жаров или же на высокой и холодной; и на образ жизни людей, какой они охотнее ведут: преданы ли питью, ядению и праздности или же любят заниматься физическими упражнениями и трудами, много едят и не пьют. …ибо если кто, подходя к неизвестному для него городу, хорошо узнает все эти пункты…, от того не смогут укрыться ни болезни свойственные местности, ни то, какова природа общих болезней, так что он не будет затрудняться или заблуждаться в лечении их… А по просшествии времени он предскажет на год и то, какие всеобщие болезни будут свирепствовать в городе летом или зимою и какие отдельнеые болезни могут угрожать каждому в частности вследствие перемены образа жизни, ибо кто будет знать перемены времен года, восхождение и захождение звезд…, тот будет в состоянии предвидеть состояние будущего года»[18].

За подходом Гиппократа отчетливо просматривается учение о четырех стихиях и их гармонии, выводящее на представление о космосе как гармонии противоположностей. «Качественный» подход в пространству здесь очевиден и весьма специфичен, поскольку Гиппократ дает описание города глазами путешествующего практикующего врача,  взращенного своей культурой, где культура пранаучного астрологического знания переплеталась с культурой знания натурфилософского и экспериментального.

Вычленяя градообразующие смыслы из трактата Гиппократа, можно сказать, что мотив обнесенности стеной для него безусловно второстепенен. Город для него – это территория, где, с одной стороны, проживает достаточно большое количество людей, с другой – это обыкновенная земная территория, подчиняющаяся законам природы (и космоса), и тем самым имеющая определенные экологические характеристики. 

Несколько иной, но тоже вполне практический, вариант отношения к городу демонстрирует Аристотель (384-322 гг. до н.э.) в своей трактате «Политика». Трактовка идеального города здесь  носит не столько медицинскую окрашенность, сколько геополитическую: «Город должен лежать одинаково близко как к суше, так и к морю и, насколько возможно, в одинаковом расстоянии от всех частей государственной территории. Что же до расположения, какого должно желать собственно для самого города, то в этом отношении …необходимо обращать внимание на здоровье жителей»[19].

Интереснейший, и пожалуй, наиболее системный в рамках античности материал по трактовке города мы встречаем у Витрувия (вторая половина I в. до н.э.) в его знаменитом трактате «Десять книг об архитектуре». Как справедливо отмечает Б. П. Михайлов[20], трактат Витрувия демонстрирует теснейшую связь с предыдущими архитектурно-философскими учениями - пифагорейством, натурфилософией, «геополитическим» подходом и прочее. Тем интереснее различия, из которых можно понять как собственную позицию Витрувия, так и специфику римского подхода к мотиву города. Перечисляя все те факторы, которые определяют уровень экологического «здоровья» данного места, Витрувий отмечает: «...я стою за то, чтоб следует вновь и вновь обращаться к старинному приему. Наши предки при заклании в жертву животных, которые паслись в тех местах, где предполагалось закладывать укрепленные города или разбивать постоянный лагерь, рассматривали печень этих животных, и если эта печень с первого раза оказывалась посинелой и поврежденной, то они производили заклание еще других животных, задаваясь вопросом, в силу ли болезненности или в силу недоброкачественности корма оказывается поврежденной печень. Когда после нескольких экспериментов они убеждались, что природа печени цельна и не посреждена действием воды и корма, тогда они на том месте закладывали городское укрепление. Если же они находили в ней изъяны, то изменяли выбор, рассуждая, что в данных местах и для человеческих организмов будут пагубными источаемая вода и произрастающий корм. В силу этих соображений они уходили с того места и меняли районы в поисках здоровых во всех отношениях условий»[21].

Как видим, древняя техника гаданий по внутренностям животного в интерпретации Витрувия демонстрирует свой глубокий практический смысл. Отметим и то, что ни о какой богоизбранности места у Витрувия мы не встречаем высказываний на протяжении всего трактата. Более того, в начале пятой главы мы встречаем квинтессенцию позиции Витрувия: «… когда на таких рациональных основах будет исчерпан вопрос об обеспечении здоровых условий закладываемому городу, и после того, как районы для него будут выбраны достаточно плодородные для пропитания городского населения, после того, как обеспечена будет ему легкость доставки снабжения по торным дорогам или судоходным рекам или путем подвоза через морские порты, - тогда надо будет приступать к закладке фундамента городских башен и стен…»[22]. Давая в последующих разделах четкие инструкции по планированию городов, прокладке улиц, размещению храмов и других общественных мест,  Витрувий фактически не отступает от сформулированного в этих строках жестко практического и абсолютно антирелигиозного подхода к организации городской территории как внутри себя, так и в пространстве страны в целом. 

Фактически, и у Витрувия, и у Аристотеля, и даже у Гиппократа  провозглашается четкое пространственное проектирование города как обязательная практика, что говорит об актуализации «количесвтенно-измерительной» трактовки городского пространства. Сохранились предания о плане города Александрии, будто бы нарисованном на песке Александром Македонским (позднее мы встречаем аналогичное по сути предание, рассказывающее о нарисованном Константином Великим плане Константинополя).

Проектировочная деятельность как при строительстве новых городов, так и при благоустраивании старинных культурных центров была уже необходимым и неизбежным явлением в расцветшем античном мире. Однако больше всего к ней тяготели, конечно же, архитекторы, а также наиболее крупные политики. Сравнивать две крупнейших градостроительных реформы, произведенные в период наивысшего расцвета каждой из культур соответственно Периклом и Августом достаточно трудно. Тем не менее, можно и здесь отметить некоторые черты различия в двух крупнейших градостроительных реформах античности. Реконструируя в V в. до н.э. Афины, Перикл предлагает прежде всего социально-экономический и культурный проект превращения Афин в “образцовый город”, следствием чего становится и комплекс строительных мероприятий. При этом все строительство сосредоточено, с одной стороны, в священной зоне, результатом чего стало создание шедевра архитектуры – комплекса афинского Акрополя, с другой – на границе города (строительство Длинных стен, соединивших Афины с портом Пиреем). О строительстве в жилой части города не сохранилось никаких данных.

Август же, превращая на рубеже эр Рим из глиняного в мраморный, печется прежде всего о внешнем облике и вполне реальном благоустройстве жилого города. Когда Светоний пишет о том, что «вид столицы еще не соответствовал величию державы», словами-аргументами звучит следующая фраза: «Рим еще страдал от наводнений и пожаров. Он так отстроил город, что по праву гордился тем, что принял кирпичным, а оставляет мраморным, и он сделал все, что может предвидеть человеческий разум, для безопасности города на будущие времена. Город он разделил на округа и кварталы… Для охраны от пожаров он поставил посты и ввел ночную стражу, для предотвращения наводнений расширил и очистил русло Тибра… Чтобы подступы к городу стали легче со всех сторон, он взялся укрепить Фламиниеву дорогу…, а остальные дороги распределил между триумфаторами, чтобы те вымостили их на деньги от своей добычи.

Священные постройки, рухнувшие от ветхости или уничтоженные пожарами, он восстановил и наравне с остальными украсил богатыми приношениями»[23]. Показательно, что Светоний описывает не только, а может быть и не столько градостроительную реформу, сколько реформу в устройстве городского управления, служб, самых разнообразных коммуникаций и т.д. Показательна и установка на четкую артикуляцию городского пространства («разделил город на округа и кварталы»).

В памятниках, не несущих на себе печать профессионального видения пространства (медицинского, архитектурного, политического и пр.), можно выделить два подхода к описанию Рима (а в определенном смысле и любого римского города вообще). В художественной и эпистолярной литературе сквозными являются либо тема величия и легендарности Рима, либо зарисовки (часто сатирические) каких-то фрагментов городской жизни или городского устройства. В последнем случае город очень часто описывается сквозь призму каких-либо чувственных ощущений. Телесное, тактильное восприятие становится главным при описании Ювеналом римской давки и суеты :

«. . .мнет нам бока огромной толпою

Сзади идущий народ: этот локтем толкнет, а тот палкой

Крепкой, иной по башке тебе даст бревном иль бочонком;

Ноги у нас все в грязи, наступают большие подошвы

С разных сторон, и вонзается в пальцы военная шпора»[24]

Интереснейшее описание звуковой среды города дает Сенека, жалуясь на то, как плохо жить над термами: «…вообрази себе все разнообразие звуков, из-за которых можно возненавидеть собственные уши. Когда силачи упражняются, выбрасывая вверх отягощенные свинцом руки, когда они трудятся или делают вид, будто трудятся, я слышу их стоны; когда они задержат дыханье, выдохи их пронзительны, как свист: попадется бездельник, довольный самым простым умащением, - я слышу удары ладоней по спине, и звук меняется смотря по тому, бьют ли плашмя или полой ладонью. А если появятся игроки в мяч и начнут считать броски - тут уж все кончено. Прибавь к этому и перебранку, и ловлю вора, и тех, кому нравится звук собственного голоса в бане (имеются в виду выступавшие в банях поэты, декламаторы, риторы и т.д. – С. Ч.). Прибавь и тех, кто с оглушительным плеском плюхается в бассейн. А кроме тех, чей голос по крайней мере звучит естественно, вспомни про выщипывателя волос, который, чтобы его заметили, извлекает из гортани особенно пронзительный визг и умолкает, только когда выщипывает кому-нибудь подмышки, заставляя другого кричать за себя. К тому же есть еще и пирожники, и колбасники, и торговцы сладостями и всякими кушаньями, каждый на свой лад выкликающие товар"[25].

Таким образом, как в профессионально-ориентированных трактатах, так и в художественно-публицистических произведениях мы фиксируем дробление образа года на фрагменты, отражающее как постепенную десакрализацию мышления, так и экономический рост городов, усложнение его пространственной структуры,  социальной жизни и т.д. Интересно, что даже Павсаний, будучи родом из Малой Азии – тогда восточной провинции Римской империи и, казалось бы, наиболее остро воспринимавший дух греческой культуры, в своем «Описании Эллады» неизбежно дробит образы городов, описывая не столько город как целое, сколько отдельные постройки. Приведем красноречивый пример из описания Афин: «От Адриана остались в Афинах храм Геры и Зевса Панэлления и храм всех богов, в котором самое замечательное – сто двадцать колонн из фригийского мрамора; портики и стены – тоже из фригийского мрамора. Там же есть палата с позолоченным потолком и обделанная мрамором, украшенная стенами и картинами»[26] и т.д. Интересно, что даже в храме самое замечательное – количество колонн, а не священные статуи, обряды и т.д. Показательно, что подобная дробность в восприятии и описании города очень характерна для рефлексии над темой города у самых разных социальных слоев по сей день.

Если попытаться выделить главные черты античной трактовки города и сопоставить их с месопотамской моделью города, необходимо подчеркнуть следующее: 1. город – это по-прежнему территория, обнесенная крепостными стенами; 2. город не столько возносится вверх, сколько растет вширь; главное в нем – уже не столько сакральные центры, сколько общественные (сами храмы мыслятся прежде сего как места общественных сборов); 3. город чрезвычайно многофункционален и допускает множество ракурсов для анализа своей структуры и качеств; 4. город защищаем прежде всего людьми, а не богами. Таким образом, мы видим, что уже в рамках периода древних цивилизаций трактовка города, обуславливающая специфику описания его в вербальных текстах, прошла длительный путь и имела множество вариантов. Сопоставление текстов подтверждает как существование «качественно»- и «абстрактно-количественно» - ориентированных моделей восприятия пространства, так и непреходящую сложность и гетерогенность понимания пространства на всех этапах развития человеческой культуры.